Литературный опен-колл «Женщина в огне» исследует тему женской обсессии в самых разных проявлениях. Совместно со школой текстов «Мне есть что сказать» и писательницей Верой Богдановой мы выбрали лучшие тексты из 353 заявок. Перед вами один из них.
Мой телефон провибрировал. Сообщение от сестры: «Приезжай. Мама умирает». Обычно так вибрирует у меня в животе, когда нужно куда-то идти или с кем-то говорить. Я получаю сообщение, и мой желудок пронзает знакомая вибрация. Психолог подруги сравнивает такую тревожность с ощущением, будто через тебя прошёл призрак. Думаю, я похоронила маму ещё в детстве, и это она все двадцать пять лет ходит через меня туда-сюда, как кукушка в часах. В своих страшных фантазиях о маминой смерти я всегда была очень изобретательна. Сначала я боялась, что мама поскользнётся в своих чёрных зимних сапожках на каблуке с орнаментом из стразов на голенище, когда будет идти домой по обледеневшему мосту через речку, и упадёт вниз. Когда приходило время покупать зимнюю обувь, мы шли на базар. Там я нахваливала маме обувь на плоской подошве, но мама была молодой привлекательной женщиной, а значит, такого удобства позволить себе не могла. Так на полке с обувью поселились чёрные сапожки на каблуке со стразами на голенище, а под полкой — мой страх высоты.
Мой телефон провибрировал. Сообщение от сестры: «Приезжай. Мама умирает».
Читаю сообщение, смахиваю вкладку мессенджера и жадно бросаюсь на новостную ленту. На Землю летит астероид. Говорят, это будет самый близкий полёт астероида к Земле за всю историю человечества. Говорят, он размером с автобус. Говорят, он летит по направлению к Южной Америке. Говорю про себя: главное, не к России. Говорят, он сгорит в верхних слоях атмосферы. В детстве мне часто снился конец света. Обычно это был большой огненный взрыв. От войны, атомной бомбы или астероида — это варьировалась. Мама тоже всегда там была. Возможно, потому, что её смерть и апокалипсис стабильно были моими последними мыслями перед сном. Глядя во сне на поднимающуюся юбочку взрыва, я звала маму, кричала: «МАМА-А-А» — или набирала номер, записанный как «Мамочка» с красным сердечком в конце. Умереть с ней в один день было бы выходом, и апокалипсис для этой цели отлично подходит. Но каждый раз во сне я выживаю.
Мой телефон провибрировал. Сообщение от сестры: «Приезжай. Мама умирает».
Пытаюсь принять душ, чтобы прийти в себя. В доме моего детства не было душа, а только баня, в которую я боялась ходить, потому что в тазиках жили пауки, а под пологом чёрты. Бабушка пугала меня чёрными чёртами с красными рожками, говорила, если ты грешна, чёрт вылезет из-под полога, сядет, свесив чёртову ногу на другую, и будет ждать, пока не отмоешь свои грехи. Я считала себя послушным ребёнком, потому что убирала игрушки и никогда не врала маме, но всё равно шоркалась усердно на всякий случай. Отпускать маму в баню я тоже боялась, потому что знала, сколько грехов скрывает она. Сначала в баню мы ходили вместе, и, когда я впервые увидела алую струйку, праздничной лентой обернувшую мамину белоснежную ножку, я испугалась, что она умрёт прямо сейчас. Мама сказала, что всё хорошо и скоро я всё пойму. Но я боялась за маму сейчас и хотела понять сейчас. Когда мы начали ходить в баню раздельно, я боялась, что она там угорит или ошпарится кипятком. Ведь моя мама ростом сто пятьдесят сантиметров и с тридцать четвёртым размером ноги такая маленькая и хрупкая — надави на неё пальцем, и она раскрошится, как песочное печенье. И когда мама мылась дольше обычного, я бежала по заснеженным тротуарам и стучала в деревянную дверцу, тук-тук-тук, мамочка, ты жива?
Мой телефон провибрировал. Сообщение от сестры: «Приезжай. Мама умирает».
Снова вместо всего, что следует делать, когда умирает твоя мама, я листаю новости. Сегодня учёные решили ввести время на Луне. Думаю, космос и старческая деменция в чём-то похожи — времени там не существует и всё становится сплошным бесконтрольным пространством. Потому что времени в принципе не существует, и это рациональная категория, которую придумали люди, чтобы не сойти с ума. В последние дни своей жизни бабушка перестала узнавать двор при трёхэтажке, в которой прожила бо́льшую часть своей жизни. Зимой в бабушкином дворе на ржавых сушилках каменело постиранное бельё: её цветастые халаты и пододеяльники с дыркой посередине теряли текучесть, захлопывая в себя миг, кристаллизуя молекулы прошлого и будущего. Слёзы всего двора, пролившиеся на поминках деда из соседнего подъезда, сосульками застыли на крыше трёхэтажки. Местные жители лепили ледяную горку посреди двора, где мы с мальчиком играли в Герду и Кая с заколдованным сердцем, которого нужно крепко держать за руку на пологой верхушке, чтобы спасти от Снежной Королевы, поджидающей на спуске. Мне не очень-то хотелось быть чьей-то Гердой, поэтому иногда я расслабляла руку. Летом двор тлел, точно соломенное чучело на Пасху. Так же бесцельно, как космический мусор в невесомости, по двору парил тополиный пух. Кусты черёмухи шептались и раскатывались то ли детским, то ли дьявольским хохотом. На деревянных лавках возле деревянного забора под большим зелёным деревом днём и ночью старушки обсуждали последние сплетни, сами превращаясь в деревянные статуи. Когда мы гуляли вместе с мамой и бабушкой по двору в последний раз, меня уже научили хронологическому мышлению, и двор мой больше не искрился неизвестностью. А бабушкино время к тому моменту окончательно замерло. И когда она сначала спросила, где это мы, а потом, кто это мы, мама взвыла как касатка. На Луне мамин вой никто бы не услышал, потому что звук не распространяется в вакууме. Зато на Луне теперь могли бы сказать: время разрыва сердца — столько-то часов столько-то минут столько-то секунд. Если уж говорить на совсем чистую чистоту, я боялась смерти бабушки не только потому, что боялась её смерти. Это значило, что мамино время тоже движется.
Мой телефон провибрировал. Сообщение от сестры: «Приезжай. Мама умирает».
Я смотрю на дождь в окне из своей безопасной питерской квартиры. Думаю, идёт ли сейчас дождь в нашем посёлке. Осенью там начинает темнеть в те пятнадцать минут, что мама идёт от автобусной остановки до дома после работы. Мама живёт в неблагополучном районе, но его неблагополучность не имеет никакого отношения к делу, потому что мама — женщина. Я сижу дома и через пятнадцать минут набираю мамин номер. Каждый вечер.
Мой телефон провибрировал. Сообщение от сестры: «Приезжай. Мама умирает».
Когда приходит сообщение, я на работе редактирую текст дорамы. В начале видео бархатный женский голос поёт лирическую песню, и я вспоминаю колыбельную, которую мама пела мне в детстве: «Спи, моя радость, усни». Но я запомнила её название как «Рыбки уснули в пруду», потому что я мамина рыбка и эта колыбельная специально для меня.
Птички затихли в саду.
Рыбки уснули в пруду.
Дверь ни одна не скрипит.
Мышка за печкою спит.
Глазки скорее сомкни.
Спи моя радость, усни.
Усни-и-и-и.
Усни.
Я учу за мамой слова из песни и из жизни, нужные и не очень. Она выучила их от бабушки. Я хорошо помню бабушкины фразы, интонации. Когда они начали вываливаться из маминого рта, я закричала, потому что подумала: мама тоже умрёт от несчастья, то есть от алкоголя. В детстве я винила алкоголь во всех бедах. Я шла со школы и думала, что если сильно-сильно пожелать, чтобы человек, придумавший его, никогда не родился, то это сбудется. Чуть позднее я то же самое думала про мужчин-обидчиков. Ещё позднее — про патриархат. Пришлось преодолеть длинный путь, чтобы установить причинно-следственные связи и понять, что виной всему он. Он, который ловит рыбок цвета пустых глаз своей тяжёлой удочкой, но не ест, а только наблюдает, как они скачут и задыхаются, зная, что может их (не) спасти.
Мой телефон провибрировал. Сообщение от сестры: «Приезжай. Мама умирает».
Я сажусь и пишу текст о ста причинах, которые могли убить мою маму, но не пишу о самой главной и реальной — его руках. Хотя иногда он не ограничивался руками и использовал подручные предметы: кружки, шкафы, батареи. Однажды даже взялся за топор. Я не пишу о самом реальном, потому что оно же самое страшное. И хотя он уже давно не угроза, по крайней мере не для моей мамы, я всё равно не пишу о главной причине, которая, как грибница, пустила свои нити и только растёт, растёт. Не пишу, потому что иначе придётся признать выдуманность остальных причин. Ещё я не пишу об этом, потому что не хочу называть его в своём тексте. Потому что как назвать того, кого нет? Я говорю, что не пишу об этом, хотя уже написала целый абзац.
Мой телефон провибрировал. Сообщение от мамы: «Привет, рыбка, как дела? Какие планы на день?» Сегодня я буду писать о твоей смерти, мама. Прости, так нужно. Чтобы перестать быть взрослой для тебя и позволить тебе быть взрослой для меня, позволить тебе быть моей мамой. Чтобы встать перед зеркалом, взглянуть на свои-твои высокие скулы и признаться: я не могу контролировать твою жизнь и не смогу остановить твою смерть. И не столько чтобы навсегда освободиться от страхов, но чтобы оставить их на листе, и знать, что они тут, лежат. Ведь ничего не исчезает бесследно — оно где-то лежит и медленно-медленно разрушается, пахнет и выделяет частицы. Мне нужно было соскрести свои детские страхи со стенок желудка и вытащить их лежать снаружи, чтобы впустить в себя что-то ещё.
