В народе Елизаветинскую больницу — крупнейшую в Петербурге — называют «Третья истребительная». Дурную славу стационар приобрёл из-за жестокого обращения с пациентами, которых привозит туда скорая помощь. В феврале студия «Либо/Либо» выпустила об этом подкаст-расследование «Постельный режим». Поговорили с авторкой подкаста Аней Карповой, руководительницей отдела расследований «Либо/Либо» Настей Красильниковой и продюсеркой Настей Медведевой. Обсудили природу издевательств над пациентами и причины, почему люди часто проходят мимо очередной новости о насилии.
Замечаете ли вы, что такие истории, как «Постельный режим», слушают менее охотно, чем тру-крайм? Потому что в них нет убийств и других кровавых ужасов.
Настя Медведева: С продюсерской стороны скажу, что статистика показывает обратное: «Постельный режим» зашёл аудитории, несмотря на то что «крови» и «мяса» там мало.
Аня Карпова: Классический тру-крайм посвящён маньякам или другим историям про убийства. Хотя это не обязательно должно быть что-то кровавое. Это может быть преступление против личности, например мошенничество. Обычно здесь есть преступник, преступление и жертва. И автор тру-крайма изучает, что произошло, как расследовалось и чем закончилось. Там есть завершённость, мы знаем, что, скорее всего, виновного посадили, справедливость восторжествовала.
«Постельный режим» — расследование, даже исследование, которое тоже касается преступлений против людей. Но не в уголовном, юридическом смысле. Это попытка разобраться, почему эти случаи жестокого обращения происходили. С точки зрения авторской обращать внимание людей на такой контент намного сложнее.
Мы и так в повседневной жизни видим большое количество несправедливостей. И не то чтобы у всех всегда есть моральные силы и желание смотреть, как это ещё бывает.
К тому же люди понимают, что сами легко могут оказаться на месте пострадавших.
Но с другой стороны, невероятно важно такие проекты делать, важно называть насилие насилием. Это не значит, что с них начнутся глобальные изменения, потому что сейчас в России большие проблемы с работой всех институтов. Но если этого не делать, проблема остаётся невидимой. Пострадавшие не получат голоса. Другие люди не узнают, что так бывает, и тоже смогут стать жертвами похожих обстоятельств.
Настя Красильникова: Мы занимаемся скорее журналистикой, просто в аудиоформате. Рассказываем социально значимые истории в формате подкаста. И у меня есть противоположное ощущение: «Постельный режим» — он «кровавый», но не в смысле того, что там реки крови. В подкасте много физиологических деталей, которые описывают тяжёлый человеческий опыт. Похожий опыт, связанный с насилием в медицинских учреждениях, был у большинства жителей России. Но это всё равно тяжёлая штука. Её сложно впустить в свою реальность. Особенно тяжёлой её делает близость к нашей повседневности. Целому поколению людей в детском возрасте вырывали гланды, привязывая к стулу и без наркоза. Это поколение моих родителей. Поэтому «Постельный режим» — леденящее душу расследование. Оно мало связано с тру-краймом, но связано с попыткой разобраться в общественно важной проблеме. Попыткой назвать своими именами то, что называют «заботой», «медицинской помощью», «а у нас так принято», «а иначе с ними нельзя» и так далее.
Нет ли у вас ощущения, что за последние годы насилие уже не так трогает людей?
Аня Карпова: Наверное, абстрактно такой вывод может напрашиваться, потому что в информационном пространстве свидетельств насилия в каких-то радикальных проявлениях становится больше. И логично предположить, что от этого мы становимся к нему менее чувствительными.
Я не знаю, есть ли об этом какие-то исследования и говорю на основе своих ощущений. Герои подкаста «Постельный режим» столкнулись с медицинским насилием. Это не тот вид насилия, о котором мы часто читаем в новостях. Эти люди всё равно понимают: то, что с ними происходит, ненормально. Они пишут об этом в соцсетях, рассказывают о случившемся журналистам. И те, кто это читает и слушает, тоже понимают, что это ненормально. То есть чувствительность к насилию у людей не пропала.
При этом есть некоторая опасность, что мы перестаём считать насилием некоторые его формы: в медицинских, образовательных учреждениях. Может быть, это касается авторов насилия в первую очередь. Для них диапазон того, что становится ненормальным, может сужаться. Те вещи, которые не должны быть приемлемыми, становятся приемлемыми.
Если у тебя изначально «поломан» порог допустимого, вероятно, находясь в таком информационном фоне, ты становишься более жестоким. Это то, что может происходить с людьми на рабочем месте просто оттого, что они потребляют такой контент. Но насколько я вижу, обычные люди всё ещё осознают границы допустимого и недопустимого.
Независимая журналистика в России переживает трудные времена. Какие сложности возникали у вас в создании этого расследования?
Аня Карпова: Я продолжаю работать в России и занимаюсь социально острыми темами на грани правозащитной и социальной журналистики. И здесь я замечаю, что в последнее время обычные люди воспринимают журналистов как какое-то небезопасное пространство. И они не до конца понимают, откуда и за что им может «прилететь». Например, на работе из-за того, что дали интервью такому-то изданию. Эта осторожность проявляется в том, что иногда герои не соглашаются на интервью или соглашаются говорить только анонимно.
Вот, казалось бы, человек пострадал от насильственных действий медработника. И он всё равно боится об этом говорить. Потому что считает, что не в больницу могут прийти какие-то надзорные органы, а к нему за то, что он рассказал о проблеме. Это даже не красный флаг, это большое количество красных флагов, тревожных звоночков и колоколов.
Я понимаю, что те, кто всё-таки разговаривает с журналистами, переступают через внутренний страх. Например, у одной из героинь, с которой я разговаривала для «Постельного режима», было очень много переживаний. В такие моменты я чувствую себя очень специфически: с одной стороны, мне нужно получить информацию. С другой — я не могу гарантировать безопасность, если разговор состоится. Хотя я могу сориентировать, оценить какие-то риски, опираясь на опыт своей работы. Здесь важно не давить на человека, не заставлять его говорить против воли и вопреки опасениям, а проговорить, какие риски могут быть. Наверное, раньше я так подробно и так регулярно с этим не сталкивалась. Да, это усложняет работу, но она от этого не становится невозможной.
Настя Красильникова: Мы гордимся (как сложно даётся это слово!), что усилиями Ани и нашего отдела расследований «Либо/Либо» занимаемся независимой журналистикой в России. Она не очень похожа на то, что ей принято считать, но по моим ощущениям, это её квинтэссенция. Но поскольку я уехала из страны в марте 2022 года, могу судить только по тому периоду.
В подкасте «Постельный режим» одна из героинь, объясняя, почему не пошла в полицию, говорит: «Я бы не выдержала одна столкновения с этой машиной». Думаю, это такой важный звонок про то, что люди всё больше чувствуют своё бессилие, свою «маленьковость». Про нежелание идти против системы, потому что ты знаешь: система тебя перемелет. И если вдуматься, это чудовищно. И каждый, кто решается бросить вызов системе, так или иначе попадает в новости. Взять хотя бы родителей мальчика со спинальной мышечной атрофией, которые протестуют по всей стране и требуют лекарства для ребёнка. Они попадают во все сводки, потому что пытаются бросить вызов. Вызов требует сил и ресурсов, которых большинство не имеет.
В те моменты, когда у людей совершенно нет сил, желания, независимые журналисты могут найти в себе силы и желание, чтобы об этом адекватно рассказать.
Откуда берутся средства на расследования?
Настя Красильникова: «Либо/Либо» — большая студия, и большая часть проектов выходит с рекламой. Конечно, поддержка аудитории имеет значение, но она не центральный источник финансирования. И в целом на эту поляну финансового взаимодействия с аудиторией мы вышли совсем недавно. Мы сознательно в материалах отдела расследований не ищем и не размещаем рекламу. Совсем не хочется думать, какого рода контент может подойти к таким расследованиям. Эта часть студии связана с тем, что на неё тратят деньги, но на ней не зарабатывают. Журналистика, которой занимаемся мы, — это не рекламоёмкий продукт.
Настя Медведева: Конечно, поддержки аудитории очень хочется. Поэтому мы сделали закрытый телеграм-канал с дополнительным контентом. Мы в нём будем рассказывать о «внутряке» и обсуждать, что такое независимая журналистика. Мы делаем большую ставку на то, что это станет значимой частью дохода студии. В частности, чтобы тратить на производство такого независимого журналистского контента. Потому что такие проекты действительно сложно финансировать.
Аня Карпова: Расследования — как правило, очень долгая работа. Она не предполагает финансовой выгоды, а предполагает общественную. В этом её суть. Наверное, когда кто-то изобретёт потрясающую безупречную модель, когда финансирование таких проектов будет возможно, это станет прорывом для многих изданий.
А сколько времени ушло на работу над «Постельным режимом»?
Настя Медведева: Плотно работать над проектом мы начали в августе 2023 года. Тогда начался этап сбора фактуры, поиска дополнительных свидетельств, основных героев. До некоторых было нелегко достучаться, потому что они были травмированы опытом и не очень хотели публично высказываться. Где-то до октября-ноября мы собирали основные материалы. В октябре это не закончилось, мы потихоньку дособирали интервью, брали комментарии у экспертов, которых нам не хватало. С декабря до февраля работали над сборкой материалов, написанием сценариев, саунд-дизайном. То есть работа над тремя выпусками заняла больше полугода.
Аня Карпова: Проект мог состояться намного быстрее. В какой-то момент заниматься тяжёлыми темами мне стало тяжело. Я начала заниматься другими историями. Например, подключалась к кому-то из коллег, кому была нужна редакторская или авторская помощь. Это истории, где никто не пострадал, никто никого не избил и по возможности не изнасиловал. Естественно, это увеличивало время работы над «Постельным режимом».
Настя Медведева: Понятно, что мы живём не в идеальном мире и не можем всё время посвящать расследованиям. К тому же ментальных сил на это не хватит.
Как вы искали героев?
Аня Карпова: В «Постельном режиме», помимо интервью с пациентами, есть интервью с работниками конкретной больницы. Их позиция тоже была важна. В официальном разговоре с сотрудниками нам отказали. «Выдали» только одного человека, заведующего отделением. Но нам нужны были люди, которые работали бы непосредственно с пациентами. Их искала Настя.
Настя Медведева: Мы с продюсеркой Полиной Агарковой заходили в соцсети и вбивали больницу в поиск. Кто-то указывал её в качестве места работы, и я «вхолодную» писала людям: «Здравствуйте! Вы работаете в Елизаветинской больнице? Можно с вами поговорить о том, как ваша работа устроена, какие там условия?» Найти кого-то, кто согласится на разговор, было очень непросто. На поиск трёх-четырёх героев уходило несколько недель. Один из трёх человек соглашался на интервью, но потом мог передумать или не прийти на встречу. Но если хорошо поискать, всегда можно найти. Даже тех, кто даст интервью не анонимно. Обычно это бывшие сотрудники.
Аня Карпова: У нас был список из нескольких десятков людей, которых мы верифицировали. Нужно было удостовериться, что они действительно имели отношение к больнице и не изображали из себя докторов. Делали мы это по соцсетям и потом уже в личном разговоре. Это тоже большой объём работы.
Настя Медведева: Кроме того, нам надо было самим разобраться, как устроена больница. Какие там есть роли, ранги работников и иерархия. Мы пытались понять, с кем взаимодействовали пострадавшие, потому что обычно это младший медицинский персонал: медсёстры и медбратья, санитары и санитарки. По какой логике поступивших по скорой помощи пациентов распределяют. Всё это было нужно, чтобы понимать, какие вопросы задавать, и какие ответы ожидать.
Аня Карпова: Мы читали много исследований, чтобы понять, о чём говорить с врачами. Хотя разговоры могли звучать общечеловечески. Например: «Насколько ваши ожидания от работы совпали с реальностью?» Но чтобы сформулировать такой вопрос, нужно знать, чему учат в медицинских вузах и что написано в законодательстве о том, как медицинская помощь должна оказываться.
Есть ли что-то общее у медицинского насилия и, например, гендерного? По сути, оба вида насилия направлены на максимально уязвимого человека.
Аня Карпова: Я не специалистка по гендерным исследованиям, однако я бы скорее их разграничила. У медицинского насилия причины одни, у гендерного другие. Но да, все виды насилия в какой-то степени похожи, потому что это то, чего не должно происходить. То, что происходит между тем, кто слабее и тем, кто сильнее. Внутри медицинской иерархии такое насилие тоже есть.
Социологиня Анастасия Новкунская, у которой мы брали комментарий для подкаста, как раз говорит, что в медицинской системе именно медсёстры страдают чаще всего от врачей. Потому что у медсестёр одна из самых низких позиций внутри больничной иерархии. На них сваливается более тяжёлый ручной труд взаимодействия с пациентами. При этом они могут быть авторками насилия просто потому, что пациенты, в свою очередь, находятся в зависимом положении от них.
Настя Красильникова: В российской медицине есть отдельная штука под названием акушерское насилие. Естественно, оно во многом гендерное и основано на предубеждениях по отношению к женщинам, представлении о них как о слабых недостойных существах. Когда мы говорим конкретно о насилии в роддомах, здесь, конечно, агрессия в медицинской системе очень связана с агрессией по отношению к женщинам. В том числе с агрессией женщин к женщинам, потому что акушерками часто становятся женщины.
Но в «Постельном режиме» речь не о роддоме, а об отделении скорой помощи в многопрофильной больнице, куда попадают вообще все. В этой истории есть двое мужчин, которые тоже пострадали. Так что да, такое ощущение, что у авторов насилия просто срабатывает тумблер: «У меня есть власть над этим телом». И власть проявляется в том числе и вот так.
Настя Медведева: На самом деле мы нашли больше мужчин, которые пострадали в приёмном отделении Елизаветинской больницы. Просто мне кажется, мужчины менее склонны об этом говорить, потому что это какая-то уязвимая позиция. Некоторые интервью мы не включили в подкаст, потому что нам либо не разрешили что-то публиковать, либо вовсе нам не ответили. Либо разрешили использовать только открытые материалы из соцсетей.
Аня Карпова: Это были мужчины зрелого возраста, за сорок. И мы дважды встречали аргументы: «Ну было и было, что об этом вспоминать».
Настя Красильникова: Такая позиция встречается и у женщин тоже. С акушерским насилием ситуация такая: каждая пятая выходит из роддома с посттравматическим стрессовым расстройством. Это миллионы людей. Если бы эти миллионы встали и сказали: «Со мной это было, и я считаю, что это чудовищно», наверное, эта ситуация бы в России резко изменилась. Но этого не происходит. Количество людей, которые выходят из травмирующих обстоятельств и пытаются об этом забыть, большое. Мне кажется, это внегендерная штука. Я много раз слышала от женщин: «Ну что теперь нюни разводить?» Насилие в родах — это вообще часть культурного опыта и багажа, идущих из Советского Союза. «Мы все через это проходили в роддоме, просто заткнись и забудь об этом», — говорят старшие женщины младшим.
Как думаете, нет ли связи у историй из Елизаветинской больницы и других издевательств над пациентами (например, в ПНИ) с традицией советской карательной психиатрии? В советское время ментальные расстройства были сильно стигматизированы.
Настя Медведева: Я бы сначала хотела обозначить: Елизаветинская — соматическая больница, там даже нет штатного психиатра. Не знаю, насколько корректно сравнивать жестокое обращение с пациентами там с карательной психиатрией.
Аня Карпова: Карательная психиатрия была политическим инструментом, чтобы устранить людей, которые никакими ментальными расстройствами не страдали. Снова процитирую Анастасию Новкунскую, используя социологическую терминологию. Есть так называемые тотальные институты, которые создают среду, где люди могут злоупотреблять насилием. К таким институтам относятся все закрытые учреждения: армия, отдельные психиатрические учреждения, тюрьмы, психоневрологические интернаты. Попавшие сюда люди существуют по строгому режиму.
А есть квазитотальные институты. Они не такие «строгие», как тотальные, но тоже живут по режиму. Например, в соматических больницах не совсем свободный вход и выход. Мы, правда, можем отказаться от медицинской помощи, но не можем уйти когда вздумается. Для этого нужно подписать бумаги. У нас могут забрать телефон, привязать к кровати, и мы окажемся в изоляции от внешнего мира. Там мы чувствуем себя максимально уязвимо. Кстати, школу тоже в каком-то смысле можно к таким институтам отнести.
Среда в подобных институтах устроена так: есть некие «надзиратели», которые позволяют тем, кто следит за режимом, злоупотреблять своей властью. Или сами заставляют людей следовать правилам. И если не физическое, то вербальное насилие там в ходу.
Настя Красильникова: Есть некоторое предубеждение против людей с признаками ментальных расстройств. Оно тоже может сыграть свою роль в том, как с людьми будут обращаться в таких учреждениях. На примере героинь «Постельного режима» это очень хорошо заметно. Там были люди с суицидальными мыслями, и с ними обращались как не совсем с людьми. Тот факт, что у них есть ментальные трудности или сниженное настроение, связанное с какими-то жизненными обстоятельствами, — это было поводом для медицинского персонала как-то их унижать. Это не просто горько с общечеловеческой точки зрения.
Люди, занятые в медицинской системе, вообще не представляют себе, что такое ментальные расстройства. Они даже не понимают, что депрессивное состояние не делает тебя хуже.
Если бы сотрудники больниц хотя бы немного интересовались, как устроена психика, возможно, они бы чуть больше внимания проявляли к собственной агрессии. Находили бы какие-то стратегии, чтобы менее разрушительно относиться к окружающим. Это один сплошной ком игнорирования важного, безразличия, презрения, впитанного с поколениями.
Отдельно обидно, что в медицинской системе повышение квалификации обычно не включает в себя обучение взаимодействию с пациентами. Как было бы круто, если бы люди, приезжающие на скорой, могли нормально общаться с теми, к кому они приехали. Но медперсонал может годами работать, не умея общаться. Хотя у него регулярно будут возникать сложные коммуникативные ситуации, в которых этот скилл бы пригодился.
Настя Медведева: Настя, ты сейчас так это высказала, будто врачи должны очень сильно позаботиться о том, как они себя ведут. Но прикол в том, что выше о них тоже не заботятся. Низкие зарплаты, переработки, маленький штат, плохие условия работы — это всё сверху спускается. А дальше это насилие «сливается» вниз, на пациентов.
Настя Красильникова: Ну вот как раз курсы повышения квалификации, связанные с общением с пациентами, существуют давно. В Москве на них, например, преподаёт Анна Сонькина-Дорман. И да, это некое платное удовольствие. Но есть государственные медучреждения, которые решаются в это инвестировать. Это как раз и есть забота о собственном персонале. Это и есть то, чего не хватает.
Мы в подкасте как раз говорим про выгорание медработников. Но никто из людей извне не ответственен за то, что ты выгорел. Вот я, например, не буду говорить тебе: «Насть, я выгорела, оплати мне, пожалуйста, психотерапевта». Я сама должна поймать момент, когда мне становится тяжеловато работать, и что-то с этим сделать. Ты не обязана за меня что-то решать. Так же и в медицине. Да, было бы круто, если бы медработников учили общаться с человеком, который от тебя сейчас зависит. И тому, как тебе самому сохранить свою кукуху в процессе этих разговоров, которые могут быть очень напряжёнными.
Настя Медведева: Боюсь, чтобы дойти до этих мыслей, нужно иметь свободное время. Чтобы понять, что что-то они делают не так. Собственно, для этого такие подкасты и создаются.
Настя Красильникова: Мне, кстати, написала одна читательница, муж которой работает на скорой в Москве. Сказала, что они слушают подкаст всей подстанцией и очень признательны.
Аня Карпова: У меня есть одна знакомая врач, которая успела поработать и медсестрой, и санитаркой. Мне было важно услышать её мнение тоже. И этот фидбэк меня очень ранил. Потому что я услышала много объяснений, почему людей надо привязывать, почему им нельзя давать воду, что капельниц может быть достаточно, чтобы не было обезвоживания. Что если пациентов привозят в состоянии токсического опьянения, от воды им может стать хуже.
Всё это оправдывало насильственные действия. Хотя, если бы людям объясняли: «Мы сейчас не можем дать вам воды, но можем смочить горло», это бы очень исправило ситуацию. Просто объясняли, что происходит с телом человека. Когда с твоим телом делают что-то, не объясняя, это действительно становится пыткой. Особенно если связано с лишением каких-то базовых возможностей вроде выпить воды и сходить в туалет. И вот медицинский работник объясняет: «Их не водят в туалет, им надевают памперсы, потому что в приёмном нет туалета». Но если я приезжаю в приёмное отделение, я не знаю, есть там туалет или нет. Если на меня будут надевать памперс, мне должны объяснить почему. Почему я, находясь во вменяемом состоянии, не могу сходить в туалет, например, на другом этаже. Все герои, попавшие в приёмное отделение Елизаветинской больницы, могли самостоятельно передвигаться.
С одной стороны, такая реакция медработников на подкаст — защитный механизм: «Вы ничего не понимаете в медицинских назначениях. Мы вам жизни спасаем, а вы тут ругаетесь». Но с другой стороны, хочется, чтобы они почувствовали: иногда, чтобы ситуация не казалась такой бесчеловечной и насильственной, достаточно говорить с пациентами о том, что с ними происходит.
Настя Красильникова: Кстати, Всемирная организация здравоохранения, например, признаёт акушерскую агрессию отдельной проблемой (там есть семь видов этого насилия). И считает неинформирование о процедурах, которые делают роженице, одним из видов такого насилия. О том, какую капельницу ей ставят, будут или не будут ей делать эпизиотомию и так далее. Всё это закреплено в соответствующем документе ВОЗ. Непредоставление информации о том, что происходит с твоим телом, — насилие.
Настя, анонсируя в телеграм-канале «Дочь разбойника» этот подкаст, вы говорили, что можете понять тех, кто предпочитает отгораживаться от плохих новостей о насилии, потому что в последнее время их очень много. Не может ли такая позиция привести человека в точку, где он сам окажется жертвой насилия?
Настя Красильникова: Вы сейчас описали сложную и не очень очевидную траекторию. Я постоянно по колено в разнообразных историях насилия и действительно считаю: количество чудовищной информации отовсюду с каждым годом становится всё больше. И прекрасно понимаю тех, кто в какой-то момент начинает чувствовать себя перегруженным и отказывается от чувствительного контента. Именно поэтому мы в начале материала всегда делаем дисклеймеры, если контент содержит описание жестокости. Это не дань моде, и это делается для того, чтобы те, кто не чувствует ресурса узнать ещё одну страшную историю, не узнавали её.
Я сама почти никакой другой контент не потребляю. Поскольку я феминистка и активистка, интересуюсь правами женщин, а насилие — это часть этой повестки. Меня обнадёживает, что есть журналисты, которые готовы дела о насилии расследовать, не забывать имена пострадавших, говорить о том, что это неправильно. Для меня это источник сил. Но для кого-то это источник фрустрации и разочарования. Есть люди, которые пишут мне: «Сейчас послушать не могу, послушаю через месяц. Положу в закладки». Потому что у них в своей жизни происходят разочаровывающие события и так далее.
Другой вопрос, что есть люди — как правило, мужчины, — которым такие темы в принципе не интересны. Темы насилия над женщинами, насилия в учреждениях. То, что не связано, например, с государственным насилием. Мы недавно с Аней Ривиной* обсуждали свежие новости о мужчинах, которые совершают насилие. И задались вопросом: «Слабо мужчинам пошерить вот эти посты про очередного художника, изнасиловавшего девятнадцатилетнюю девочку, которая была в ужасном состоянии?» Никто из мужчин шерить это не будет.
И это другая сторона того, что социальная журналистика, не связанная с репрессиями, тоже важна. Насилие с людьми происходит не только из-за их убеждений, но и просто потому, что они вызвали скорую помощь. К сожалению, есть люди, которые это игнорируют. Это действительно проблема, которая сильно затрудняет нашу работу.
Мы хотим, чтобы у нас были не только союзницы, но и союзники. Не только слушательницы, но и слушатели.
Хотим, чтобы мужчины интересовались, как дела в социальной сфере: что происходит в медицинских учреждениях, школах, университетах. Что происходит с женщинами, которые рассказывают о том, что к ним применили насилие. Мы этого интереса и внимания видим очень мало. Меня это разочаровывает.
При этом я не могу предположить, что с теми, кто отказывается от контента о насилии, тоже непременно случится насилие. Мне кажется, в такой формулировке есть логическая ошибка: если ты будешь знать, как происходит насилие, с тобой этого не произойдёт. Мы знаем, что женщины так много слушают тру-крайм, потому что им кажется: так они более подготовлены к неожиданным нападениям. На самом деле это не так. Никто из нас не знает, как будет реагировать на ту или иную ситуацию насилия, — сколько бы мы ни слушали и ни читали. Точно так же я могу быть метательницей ядра с мышечной массой сто килограммов. Но если на меня нападут в тёмной подворотне, не факт, что я смогу отбиться.
Аня Карпова: Даже если в истории много страшных, физиологических или кровавых подробностей, хочется сделать её комфортной для слушателя. Чтобы он задумался, как насилие проникает в нашу жизнь и становится нормой, но не повредил своему ментальному состоянию.
И хочется достучаться не только до тех, кто может оказаться в такой ситуации, но и до тех, кто является автором насилия. В случае с «Постельным режимом» мне правда хотелось сложить материал так, чтобы его могли послушать врачи. И не встать мгновенно на дыбы, что это очередной материал, где ругают медицину и врачей, которые работают в чудовищных условиях. Мне было невероятно важно посмотреть на эту историю глазами человека, который в девять утра приходит на смену и у которого впереди работа с пациентами и большим количеством бумаг. Потому что я и правда с сочувствием отношусь к условиям работы в государственных больницах. Там много нездорового, неадекватного и тяжёлого.
Для меня это каждый раз задачка: назвать вещи своими именами и при этом сделать так, чтобы тебя дослушали. И не стали объяснять, что тебе нацепили памперс, тебя обозвали кучей матерных слов и оставили так лежать на сутки, потому что так нужно. И каждый раз приходится изобретать какие-то способы, которые помогут истории прозвучать так, чтобы её услышали. Например, «Такие дела» постоянно рассказывают о каких-то страшных вещах, которые происходят в институциях и вообще в социальной сфере. И сложно представить человека, который сидит и регулярно это читает. Изданию приходится изобретать какие-то вовлекающие форматы — скажем, интерактивные документалки. Я вот у «Горящей избы» очень люблю проходить тесты, например «Кто вы из „Атаки титанов“». Но пока ты смотришь сторис, ты видишь кучу других важных материалов, которые захватывают глаз. Это тоже способ баланса: есть тяжёлые темы, а есть какие-то другие, которыми мы завлекаем.
Люди, которые много работают с темой насилия, рискуют выгореть. Как вы с этим боретесь?
Настя Красильникова: Аня занимается кунг-фу. Я тренируюсь, очень много и интенсивно. Пью антидепрессанты. И расследую расследования.
Аня Карпова: Ещё психотерапия помогает. Она в принципе помогает создать какие-то столпы, на которых психика держится. Не только в плане выгорания, но и в плане взрослой жизни в России 2024 года. Это опоры, которые не рушатся, даже когда занимаешься какими-то тяжёлыми темами.
В подкасте я говорю, что выгорание у медиков очень похоже на посттравматическое стрессовое расстройство. Когда я беседовала о выгорании с медиками, они либо отшучивались, либо вообще не воспринимали это как проблему. И в этом большая опасность: работа с людьми, пережившими какой-то травматичный опыт, — это тяжело. Даже если вы просто слушаете их истории. И способность переключаться на что-то за пределами работы может прийти не сразу, но очень помогает. Можно переключаться на спорт, хотя он не всем подходит. Кому-то может подойти творчество. В сочетании с психотерапией это довольно мощная комбинация. Не у всех есть эта привилегия, но она эффективна.
Настя Медведева: Я пою в хоре, занимаюсь сквошем, вяжу и леплю из глины. То есть в свободное время пытаюсь разгрузить мозг. Мне очень помогает, что у нас такая команда. Даже если я максимально устала, я вспоминаю, как мне здорово проводить с этими женщинами время.
*Признана иноагентом Минюстом РФ
Станьте первым, кто оставит комментарий