У каждого человека есть жизненная философия. Часто её закладывают в детстве. Но некоторые выбирают философию сознательно, как случилось с некоторыми из авторов сборника «Жить хорошо. Модели личной философии от буддизма до светского гуманизма». Например, Скай Клири рассказала: экзистенциалисты помогли ей разобраться, как общество навязывает определённое видение отношений. Мы публикуем отрывок из главы «Экзистенциализм».
Автор пользующихся огромной популярностью «Экзистенциальных комиксов» Кори Молер выложил в «Твиттере» вот такую инструкцию, рассказывающую, как быть экзистенциалистом
- Будьте сверхэкзистенциальны все время.
- Не позволяйте называть себя экзистенциалистом.
- Побольше курите.
Юмор в том, что многие философы-экзистенциалисты действительно дымили вовсю, особенно Сартр, Симона де Бовуар и их «заклятый друг» Альбер Камю. И экзистенциалистами они действительно именоваться не хотели. Даже Габриэль Марсель, который сам и ввёл этот термин в 1945 г., впоследствии от него открещивался. Однако де Бовуар и Сартру пришлось в конце концов с ним смириться, поскольку всё равно все вокруг только так их и называли. Тем не менее они, не жалея времени, старались «быть сверхэкзистенциальными» или, скорее, жить в соответствии со своими экзистенциальными идеями. Быть «сверхэкзистенциальным» — это на самом деле недостижимая цель, поскольку наше существование (экзистенция) не статично.
Их главная идея заключалась в достижении подлинности как способе взаимодействия с миром. Экзистенциализм состоит в том, что ты делаешь, а не в том, кто ты есть.
Называть себя экзистенциалистом с большой буквы — значит противоречить всему, за что экзистенциализм выступает. Потому что, перефразируя слова из «Жития Брайана по Монти Пайтону», мы должны разобраться во всём сами. Подписываться под набором правил, установленных кем‑то другим, — «самообман», то есть в этом случае мы изменяем самим себе.
Знаменитый сартровский пример из «Бытия и ничто» — официант, который настолько проникается своей ролью официанта, что она становится для него определяющей и вне этой роли он себя не мыслит. Сартр же доказывает, что нас нельзя вписать в узкие рамки какой бы то ни было заданной роли. Официант не может быть только официантом. Он может «играть в официанта», но отождествлять себя с этой ролью — «самообман», поскольку мы находимся в постоянном процессе развития и становления и считать себя некой окончательно сложившейся сущностью всё равно что дурачить себя. Это значит быть вещью — камнем, например, — а не человеком с намерениями и планами, прошлым и будущим.
Я не курю, но ругаюсь (наверное, чуть больше среднестатистического), люблю коктейли, и пусть я готова назвать себя представительницей экзистенциальной мысли — или даже экзистенциальной философии, — Молер прав: экзистенциалисткой я себя не назову. И тем не менее, хотя к человеку, официально именующему себя экзистенциалистом, стоит отнестись скептически, мы всё‑таки можем рассматривать жизненные проблемы и трудности с экзистенциальных позиций.
Хотя я изучала философию в бакалавриате, это был вводный курс, причём сугубо аналитический. Не сказать чтобы мне этот курс отчаянно не нравился, но и любви к нему я не питала, да и философия меня тогда не увлекла. Много лет я вела себя как послушная рабочая пчела капитализма: переехав из Сиднея в Нью-Йорк, занималась арбитражной торговлей акциями. Когда моя рабочая виза истекла, вернулась домой и получила диплом MBA.
А за порогом аудитории мне на каждом шагу внушали, как важно поскорее найти мужа и свить семейное гнездо. Незамужняя женщина, разменявшая третий десяток, со всех сторон только и слышит: «Часики тикают! Смотри, а то засидишься… У тебя бойфренд есть? У вас с ним серьёзно? А чего он тогда не женится?» Неизменно предполагается, что, если вас позовут замуж (делать предложение — это всегда прерогатива мужчины), вы обязательно ответите согласием, а если вам сделали предложение и вы ответили «нет», у вас явно не все дома. Ещё я почему‑то пыталась искать ответы на терзавшие меня вопросы совсем не там, где нужно, — в поп-культуре, в голливудских фильмах, у родных и друзей, которые и сами понимали не больше моего. Мне давали книги с названиями в духе «Как покорить его сердце. Заветные правила и испытанные временем хитрости». Содержание такое же бессмысленное, как и заглавие.
Сама того толком не осознавая, я усвоила это витающее в воздухе представление о том, что любить — значит найти «единственного» и жить с ним долго и счастливо. Но выглядело это довольно туманно и вызывало у меня массу вопросов.
Как определить, что наконец встретила «того самого»? Найти его или её и вступить в брак — это и есть любовь? Только так правильно? Других вариантов нет? А что там, в браке? Если благополучие в семейной жизни вилами по воде писано, получается, что этот сюжет к большинству неприменим? Я чувствовала явную неувязку, когда мой парень предъявлял мне претензии, что я слишком много времени трачу на подготовку к MBA и слишком мало уделяю ему, но сформулировать, что именно меня смущает, я не могла.
Когда тебе все уши прожужжали про брак и деторождение (точнее, про упущенные шансы), а на лекциях по организационному поведению тебе рассказывают о свободе, ответственности и тревогах на рабочем месте, как тут не начать присматриваться к экзистенциализму. Я попросила преподавательницу порекомендовать мне какую‑нибудь литературу. На следующем занятии она протянула мне лист бумаги с названиями книг Симоны де Бовуар. Я начала по порядку — с «Мандаринов», а потом одну за другой проглотила и остальные. Я словно увидела отблеск огромного мира за пределами платоновской пещеры. В мою жизнь вихрем ворвалась философия и закружила меня в своём стремительном вальсе, попутно разбивая вдребезги все мои прежние жизненные воззрения и ожидания.
Не в последнюю очередь экзистенциализм привлёк меня мыслями де Бовуар и Сартра о любви. Несмотря на множество связей у каждого, друг для друга они оставались самыми главными людьми в жизни — то есть по крайней мере теоретически они всегда ставили на первое место друг друга. Разумеется, без проблем при таком раскладе не обходилось — это и этически сомнительные отношения с учениками, и ревность, и трудности с распределением времени (хотя, конечно, эти проблемы возникают не только в парах, практикующих полиаморию). Их ведущим принципом была свобода, для которой свобода отношений — лишь одна из составляющих.
Мне самой полиамория была ни к чему, но я признавала правомерность такого выбора для других. Я восхищалась тем, как де Бовуар и Сартр расправляются со всеми ожиданиями общества. Они были выше общественного мнения и строили отношения по собственным правилам. Ещё меня восхищало, с каким уважением каждый относился к тому, что делал другой. В своей книге «Второй пол» Симона де Бовуар обсуждает склонность женщин отказываться от карьеры ради любимого. Она цитирует Ницше:
Женское понимание любви достаточно ясно: совершенная преданность (а не только готовность отдаться) душою и телом, без всякой оглядки, без какой‑либо оговорки <…> Как раз в этом отсутствии условий её любовь оказывается верою: у женщины нет другой веры. Мужчина, любящий женщину, хочет от неё именно этой любви <…>.
Это представление о любви кажется пережитком, однако я столько раз видела, что именно этого от нас зачастую исподволь и ждут — пусть даже говорить так не политкорректно. Когда мы с бойфрендом возвращались домой с торжественного вечера, посвящённого получению диплома MBA (я за рулём, он на пассажирском сиденье), я начала с восторгом рассказывать, как мы с одним из преподавателей обсуждали моё возможное поступление в аспирантуру. В ответ — тишина. Запаниковав слегка, я мысленно прокрутила в голове сказанное, пытаясь понять, что не так. Судя по всему, дело было в том, что из‑за аспирантуры и дальнейшей карьеры у меня на бойфренда времени совсем не останется.
С бойфрендом у нас в результате ничего не сложилось, и благодаря Ницше и Симоне де Бовуар я постепенно начала понимать, почему на такое отношение я подписаться не готова.
Любовь для женщины, говорит де Бовуар неодобрительно, — это «полное отречение от себя ради своего господина».
Это порицание, а не рекомендация. Я любила своего бойфренда, но не до такой степени, чтобы отречься от самой себя. Существование для себя и существование для него оказались понятиями взаимоисключающими. Гораздо больше мне импонировала подлинная любовь, какой её описывала Симона де Бовуар:
Подлинная любовь должна была бы быть основана на взаимном признании двух свобод. Каждый из любящих чувствовал бы себя в этом случае и самим собой, и Другим, ни одному из них не пришлось бы отрекаться от своей трансцендентности или калечить себя. Оба они вместе находили бы в мире ценности и цели. Каждый из них, даря себя возлюбленному, познавал бы себя и обогащал свой мир.
Я пока не знала, насколько это осуществимо, но уже чётко сознавала, что мне нужен партнёр, который будет считаться с моей свободой (так же, как я — с его) и не станет обижаться на меня за то, что я хочу чего‑то достичь.
Согласно Сартру, любовь, ненависть, садизм, мазохизм и равнодушие принадлежат к одному и тому же круговороту человеческих взаимоотношений. Мы не можем обойтись без других людей, поскольку, даже если мы и способны на какой‑то самоанализ, есть определённые грани нашего бытия, которые мы не можем оценить без участия других. Классический пример — сартровский подглядывающий. Пока мы приникаем к замочной скважине в одиночестве, ничего предосудительного в своём поведении мы не заметим. И только услышав шаги за спиной, мы задумаемся о том, как наши действия выглядят со стороны. Обычно чем больше мы дорожим человеком, тем важнее для нас его мнение и тем отчаяннее мы желаем знать, что он о нас думает, или управлять тем, что он о нас думает, — чтобы ощущать себя более целостными или по крайней мере иметь более целостное представление о себе. Однако достичь этого в полной мере не удаётся, и именно поэтому Сартр говорит, что ад — это другие.
Казалось бы, у кого, как не у наших любимых, должно лучше всего получаться открывать неизвестные грани нашего бытия, ведь именно они знают нас как никто? Тем не менее Сартр предполагал, что любимые оказываются самыми для этого неподходящими кандидатурами — из‑за того, что любовь порой слепа.
Гораздо более ценную службу нам могут сослужить враги. Есть такой фильм под названием «Шеф Адам Джонс» — о мишленовских шеф-поварах, с Брэдли Купером и Сиенной Миллер в главных ролях. Я его отношу к разряду фильмов, под которые можно скоротать время в самолёте, если всё, что вы хотели, вы уже посмотрели.
И всё‑таки в нём есть одна примечательная сцена, в которой напившийся в стельку герой Купера пытается покончить с жизнью, засунув голову в су-вид (аппарат для медленной низкотемпературной обработки в вакууме, позволяющей сохранить вкус и сочность продуктов). Главный кулинарный противник героя в исполнении Мэттью Риса присматривает за ним, пока тот не протрезвеет, и готовит ему омлет на завтрак. На вопрос Купера, чему он обязан такой заботой, Рис объясняет, что тот нужен ему как соперник — вдохновлять на эксперименты, которые иначе ему даже в голову не пришли бы. Герои Купера и Риса не из тех врагов, которые стремятся уничтожить друг друга. Их конфликт носит скорее конструктивный характер, как у элитных спортивных команд, которые в состязании друг с другом постоянно совершенствуются.
Аналогичную мысль высказывает Сартр в «Бытии и ничто»: «Реализовать терпимость вокруг Другого — значит сделать то, чтобы Другой был брошен насильно в терпимый мир. Это значит лишить его в принципе тех свободных возможностей мужественного сопротивления, упорства, самоутверждения, которые он имел бы повод развить в мире нетерпимости».
Я, конечно, не рассматриваю это как лицензию на право наживать врагов и ненавидеть всех подряд ради собственной выгоды, такие установки заведомо опасны. Но можно посмотреть на вопрос с другой стороны: иногда враги неизбежны. Нас могут возненавидеть (и ненавидят) за наши слова или поступки. Задача не в том, чтобы не обращать на ненавистников внимания (тем более что немногие на это способны), а в том, чтобы оценить взгляд, которым смотрит на нас враг, ведь он ставит под сомнение наше бытие. Мы размышляем о том, насколько сплоховали, могли ли мы или должны были поступить иначе, и, если обстоятельства позволяют, соображаем, как в следующий раз сделать лучше. Да, люди в большинстве своём предпочли бы нравиться окружающим, но, думая подобным образом о тех, кто нас ненавидит, мы смотрим на ситуацию под другим углом и воспринимаем её как возможность извлечь урок.
Заратустра у Ницше фактически отсылает нас к аристотелевскому идеалу лучших друзей: «Пусть будет сострадание к другу сокрыто под твёрдой корой, на ней должен ты изгрызть себе зубы. Тогда оно будет иметь свою тонкость и сладость».
И хотя Заратустра здесь преувеличивает, — для сострадания и сочувствия тоже нужно оставить место, и сегодня они нужны нам больше, чем когда бы то ни было, — суть его мысли в том, что идеальна та дружба, в которой есть простор и для единодушия, и для разногласий, для радостей и для трудностей.
Иметь «заклятых друзей» или быть таким самому нелегко. Очень велик соблазн заблокировать ненавистников в соцсетях и исчезнуть для них навсегда, особенно когда они настолько отравляют нам жизнь, что другого выхода просто нет. Когда Лу Саломе (в которую был влюблён Ницше) сбежала с одним из его лучших друзей, Ницше обозвал её перед остальными друзьями «худосочной, грязной, вонючей мартышкой с фальшивыми сиськами — кошмар!»
Я согласна с Ницше — не в том, конечно, что нужно поливать грязью своих бывших, а в том, что лучшие друзья — те, с которыми можно расширять границы своего существования. Идеал в том, чтобы быть таким другом и заводить таких друзей, которые при необходимости готовы стать противниками. Я не испытываю ненависти к своему бывшему бойфренду и не стремлюсь проникнуться к нему безразличием. Хотя я и была разочарована тем, что не удалось примирить наши противоположные устремления, опыт этих отношений побудил меня взглянуть на свою жизнь под непривычным углом. И за это я ему благодарна.