Литературный опен-колл «Женщина в огне» исследует тему женской обсессии в самых разных проявлениях. Мы выбрали лучшие тексты из 353 заявок. Перед вами один из них.
Ночью снова снится подмосковная дача. Пятна солнца на столе, чайник со свистком, сосновая ветка в обрезанной бутылке из-под молока. У дачи свой запах — остановившегося времени. На дворе июнь, кажется, навсегда — июнь, и мы с мамой тут тоже навсегда. Я, она и призрак сестры. Но призраки не в счёт.
Мама в саду. Не видит меня — или делает вид, что не видит. Никогда не угадаешь.
Выскальзываю из дома в дрожащую рябь раскалённого воздуха, крадусь к калитке, открываю задвижку.
Не выдерживаю — оглядываюсь.
Вдруг больше не увижу тебя, мама?
***
Покупаю билет до Москвы на железнодорожной станции.
Стараюсь выглядеть естественно — в конце концов, подросткам не запрещается ездить одним на электричках. Откуда кассирше знать, что я здесь тайно? Что плана у меня нет? Что мамины деньги я взяла без разрешения?
Поезд задерживается. На пять, десять, пятнадцать минут. Краем глаза замечаю белое пятно на красно-золотом.
Мама быстро идёт через маковое поле. Прямо к станции. Ко мне.
Я никуда не уеду. Теперь — никуда от неё не уеду.
Срываюсь с места — и бегу. Конечно, это бесполезно, — но я бегу.
Выдыхаюсь у реки. Падаю в сожжённую солнцем траву. Представляю, что умерла.
Выползают ящерицы. Когда лежишь неподвижно, они забывают, что ты живая, — и перестают замечать. Может, и мама не заметит?
Тень накрывает меня. Мама. Глаза — грустные и испуганные.
Становится стыдно. И за побег, и за страхи, и за подозрения. Мама обнимает, плачет, целует.
— Не рассказывай никому, Сашенька! Это наш секрет, ладно?
Ладно?
***
Не просыпаюсь — а выныриваю. Хватаю ртом воздух. Пот холодит кожу, горло сухое — будто в заусенцах.
На часах полночь.
Кажется, кто-то тихо заглядывает в окна, скрипит входной дверью, что-то делает с плитой. Кажется, квартира ожила — и нужно её усмирить. Кажется, я забыла выпить противотревожные. Опять.
Обхожу комнаты — одну за другой.
Дверь заперта?
Плита выключена?
Окна закрыты?
Зарядки из розеток выдернуты?
Выпиваю таблетку. Теперь — только ждать.
Открываю окно. Снаружи — Аяччо. Корсика. Между мной и подмосковной дачей, между мной в тридцать и в пятнадцать — две тысячи шестьсот семьдесят два километра по прямой, говорит «Яндекс», закрытое — «пандемийное», шутила мама, — небо, твиты о конце света и «новой чуме».
В Аяччо самоизоляция — и весна. Заоконная темнота — густая, как смородиновое варенье (мамино любимое). Пахнет цветами. Сосной. Мамой — её запах повсюду.
Захлопываю окно и накрываюсь одеялом — с головой. Конечно, это бесполезно. Одеялу меня не спасти. После переезда я снова стала бояться темноты — как в детстве.
Скоро всё будет хорошо. Скоро подействует таблетка.
Пишу в маме в ватсап: «Скучаю». Это не ложь — скорее полуправда. Мама не отвечает — третий день подряд. Тревога уходит: совпадение или заслуга таблетки?
Вот видишь: всё хорошо. Правда хорошо. Мама больше не ответит. Мёртвые не пользуются ватсапом. Мёртвые не говорят с живыми — даже если очень захотят. Мёртвые не возвращаются.
Смерть — что-то вроде моего личного патронуса.
***
Днём звонит тётя — сказать, что маму похоронили. Закрытый гроб, могильщики в масках и защитных костюмах, никаких речей. Больных ковидом хоронят быстро.
— Мамка твоя совсем сдала, как ты уехала, да ещё коронавирус этот, — замечает тётя. —
Закопали рядышком с Наташей. — Вздрагиваю: давно не слышала имя сестры.
Тётя продолжает:
— Памятник теперь надо заказывать. Эпитафию вроде выбрали — сейчас скину сообщением.
«Жила как ангел — и умерла как ангел. Никогда тебя не забудем, родная. Сильнее смерти только память».
Только память.
— Ну чего, как тебе?
— Длинновато. Я бы оставила только про память.
Тётя отвечает невпопад:
— Может, приедешь на поминки-то, а?
— Ты же знаешь: корона. Ездить сейчас тяжело. Да и денег нет. — Про деньги я соврала.
Молчание. Я знаю, что оно значит.
Что мама всю жизнь посвятила мне — и сестре, пока та была жива. Что благодаря ей я оказалась во французской спецшколе, выучила язык, в итоге получила работу в IT-компании во Франции — и переехала.
Что мама всегда была рядом. Что она не отказалась бы от меня, даже если бы подтвердились опасения насчёт ДЦП: я родилась с пуповиной, обмотавшейся петлей вокруг шеи. Что для сестры мама сделала «всё возможное и невозможное» — любимая тётина фраза.
Что она была моим ангелом-хранителем. Что я её не заслуживаю. Никогда не заслуживала.
— Украсили могилку венком из роз, — нарушает молчание тётя. — Искусственным.
Мама бы посмеялась. Попросила бы убрать цветы — и посадить землянику. Продекламировала бы Цветаеву. «Кладбищенской земляники крупнее и слаще нет».
— Думаешь, пластиковые цветы — хорошая идея?
Тётя обижается:
— Это в этой твоей Франции все за экологию, а у нас в Москве — за красоту. Уехала, разорвала пуповину — что теперь возникать-то?
***
В съёмной корсиканской квартире белые стены. Белые простыни. Белые цветы — их видно из занавешенного белым окна. Во Франции любят белый. Белую прохладу плитки в подъездах. Белые плащи. Белые кроссовки.
Белый всегда был частью моей жизни. Частью меня.
Белое мамино платье. Белое мамино лицо. Белое тело сестры на отпевании. Белая церковь. Белый мишка на могиле.
«Это наш секрет, ладно?»
Белый, белый, белый. Слишком много белого.
Выпиваю противотревожное. Жду. Пять минут, десять, пятнадцать, полчаса.
Ничего. Ноль эффекта.
Чёрт.
Чёрт, чёрт, чёрт.
***
Дверь заперта?
Плита выключена?
Окна закрыты?
Зарядки из розеток выдернуты?
Может, проверишь?
У тревоги свой голос. Своя арифметика.
Трижды обхожу квартиру, трижды проверяю — плита выключена, окна закрыты, дверь заперта, зарядки выдернуты из розеток. Три плюс три равно ноль. Давай, иди обратно, посмотри ещё раз на плиту.
Не расслабляйся.
Дом по статистике — опасное место, самое опасное-опасное, потому что именно там чувствуешь себя в безопасности.
Люди умирают, поскользнувшись в ванной. Люди умирают, падая со знакомых лестниц. Люди умирают в огне вместе с книжками, нижним бельём, паркетом и мебелью. Потом не отличить, где в куче пепла человек, а где — рабочий стол.
Люди умирают от рук близких. Люди умирают просто так.
Впрочем, не только люди.
Животные в нашем доме всегда болели, но тяжелее всего — дворняжка Мультик. Как-то раз мы с сестрой с ним гуляли. Я играла. А сестра злилась. Смотрела на часы. Боялась опоздать — на восемнадцатилетие она собралась поехать в Питер с друзьями. Мама была против — но если сестра хотела чего-нибудь, хотела по-настоящему, то всегда делала по-своему.
Я первая заметила, что Мультик упал — и забился в судорогах на тёмном снегу. Дома случился второй приступ. Я плакала, сестра молчала, а мама взяла пса на руки, укачивала и пела ему, пока он не затих.
В Питер сестра так и не поехала.
***
Зарядки из розеток выдернуты?
Окна закрыты?
Плита выключена?
Дверь заперта?
Зарядки из розеток выдернуты? Точно выдернуты?
Провода лежат обрезанными пуповинами на паркете. Тапочки приглушают шаги — не хожу, а шуршу. Как в детстве. В девять я носила зимой огромный дутый комбинезон. Стоило сделать шаг — раздавалось громкое и нелепое шух-шух.
Другие дети тоже «шухали». Мама сказала:
— У детей «громкая одежда», чтобы их можно было найти. Чтобы не бросали родителей. Ты же никогда меня не бросишь, правда, Сашенька?
— Никогда, мамочка.
Мама вздохнула:
— Хорошо, что ты не такая, как сестра.
— А ты заколдуй её, мамочка. Пусть будет послушной.
Мама улыбается:
— Может, и заколдую, Сашенька. Может, и заколдую.
Через неделю сестра заболела. Её тело вышло из-под контроля. Её тело худело, серело и корчилось от боли — пока не убило хозяйку.
Мама была рядом до последнего. Постарела, пока ухаживала за сестрой. Она «была рождена, чтобы заботиться о других», повторяла тётя.
***
Дверь заперта?
Окна закрыты?
Плита выключена?
Зарядки из розеток выдернуты?
Дверь заперта? Дверь заперта? Точно заперта?
Три раза дёргаю ручку, три раза убеждаюсь — заперта. Если бы меня спросили, какое моё самое нелюбимое место в любом доме, я бы сказала — дверь. Дверь не предвещает ничего хорошего. Дверь — к переменам и разлукам. Дверь — к несбывшимся надеждам на свободу.
В день неудавшегося побега, когда мама нашла меня у реки, она попросила никому не говорить о последних словах сестры. О её подозрениях и страхах, перешедших мне по наследству.
— Это наш секрет, ладно? О мёртвых либо хорошо, либо никак, но ты же понимаешь: твоя сестра бредила? — мамино лицо сияло неестественной белизной — как у вампиров в подростковых фильмах.
Конечно, соврала я. Конечно, ты не могла намеренно давать сестре не те таблетки, кто угодно — только не ты. Конечно, никто так и не понял, чем она болела — и от чего умерла, но это ничего не доказывает. Конечно, сестра могла быть психически нездорова. Конечно, она любила дешёвые мелодрамы — и наверняка придумала «чёрт знает что». Конечно, мама.
От самой себя было так мерзко, что хотелось содрать ржавую от солнца кожу — и исчезнуть.
Я предала тебя, мама. Я поверила сестре, мама. И чем больше пыталась спорить с её призраком в своей голове — тем больше убеждалась в его правоте.
Я знала, что надо запастись терпением, соглашаться, кивать и улыбаться. Что не разделю участь сестры. Что однажды уеду от тебя, мама.
Я знала.
***
Окна закрыты?
Плита выключена?
Дверь закрыта?
Зарядки из розеток выдернуты?
Окна закрыты? Окна закрыты? Закрыты?
Вокруг — темнота. Заливает квартиру до краёв, обвивается вокруг шеи невидимой пуповиной, шепчет маминым голосом:
— Зачем ты бросила меня, Сашенька?
— Зачем уехала, Сашенька?
— Зачем прятаться от меня, Сашенька?
Темнота забивает рот, нос, лёгкие, растекается в мозгу гулким отзвуком маминого голоса — зачем, зачем, зачем, бесконечные зачем громоздятся друг на друга. Нечем дышать, нечем дышать, нечемдышатьнечемдышать.
Темнота смеётся, темнота больше, сильнее, быстрее, вот-вот — и проглотит целиком, проглотит цели…
Щёлк — лампа вспыхивает белым. В квартире никого — только я. И нестерпимая белизна стен.
Ложусь прямо на пол — нет сил дойти до кровати. Мне спокойно. Почти спокойно. Моё спокойствие отдаёт химическим привкусом таблеток, но оно — моё.
Мама не нашла меня, конечно, не нашла. Мама мне почудилась — повторяю это раз за разом, как заклинание. Мама умерла, а мёртвые не возвращаются.
Даже если очень захотят.
