Литературный опен-колл «Мама в огне» исследует тему материнства: трудности, радости, страхи и победы мам. Из множества заявок мы выбрали 11 историй-победительниц. Перед вами одна из них.
— Вы что так истошно плачете? Всё хорошо! Девочка здорова! Восемь — девять по Апгар. Держите, мамочка, — произносит акушерка, кладя мне на живот мою дочку — живого, тёплого, кричащего и беспорядочно дрыгающего ручками ребёнка.
— Какая звонкая! — замечает кто-то.
«Интересно, а какие они обычно?» — проносятся в голове мысли. Это мой второй ребёнок. Но я никогда не слышала плача новорождённого.
— Да что вы все рыдаете, будто и не рожали только что. Вон сколько сил! Они вам ещё понадобятся, успокаивайтесь, — пытается меня приободрить врач.
Я обнимаю мою малышку, глажу её по голове и не могу успокоиться. Из меня словно бы вырывается наружу ещё один ребёнок, только вырывается он почти животным воем по моему первенцу, который умер в родах. Только сейчас, родив живого ребёнка, я теряю его навсегда. Он всё это время был со мной, на протяжении всей беременности. Внешне непоколебимая, наблюдающаяся у нескольких врачей одновременно, информационно подкованная и проработавшая травму с психологом, я выплёскиваю из себя боль за моего первенца и тревогу за моего второго ребёнка — живую дочку.
Наконец я успокаиваюсь. Обнимаю малышку, глажу её по голове и говорю, как сильно я её люблю. Нас везут в палату. Там уже две новоиспечённые мамы с младенцами. Для ребёнка предусмотрена отдельная прозрачная кроватка на колёсиках. Медсестра поясняет, что ребёнка можно брать в свою кровать, но только не во время моего сна. Я всё понимаю и собираюсь делать, как велели. Да и в этой кровати неудобно находиться вдвоём.
В присутствии сотрудников роддома всё отлично. Но стоит им уйти, малышка перестаёт брать грудь. Я держу её рукой, направляя ореолу с соском дочке в рот. Впоследствии я так делала до полутора месяцев ребёнка, до тех пор, пока не приняла решение, что малышка уже достаточно сильная.
Я была подкована в теме грудного вскармливания. Нежелание ребёнка со стандартным весом и ростом брать грудь меня удивило. При этом без груди она всё время плакала. Не знаю, было ли моё поведение правильным. Но другого выхода я не видела. В роддоме дочь недостаточно набирала вес. Мне настоятельно предлагали её подкармливать. Но я категорически отказывалась. Я была непоколебима в том, что ни капли смеси не должно попасть в организм моему ребёнку. При этом было ясно, что одной решимости недостаточно. Необходимо что-то предпринять. Этим чем-то стало кормление по требованию, укладывание дочки со мной, потому что при отпускании груди она плакала или просыпалась и плакала, а также поддержка собственной груди, чтобы она не выпала из ротика ребёнка. Этот метод сработал. Нас выписали из роддома с приемлемым набором веса. И всё же мне это стоило бессонных ночей. Как же я могу спать, когда рядом малышка. А вдруг я её раздавлю.
Просыпаясь, соседки по палате удивлялись, что всё время видят меня в процессе кормления. Засыпали — я кормила, просыпаются — будто ничего не поменялось. Дочка и правда успокаивалась только с грудью и была очень чуткой. Стоило мне отложить её в кроватку, она просыпалась. Я даже не успевала дойти до туалетной комнаты, которая находилась здесь же, в палате. И всё же навязчивое желание непременно кормить ребёнка своим молоком было вызвано страхом потери. Голодный новорождённый в былые времена был обречён на смерть. А я потеряла своего первенца. И мне было важно выкормить второго малыша. Окситоцин позволял мне мало спать и отдавать всю себя малютке. Я во что бы то ни стало должна была дать своему ребёнку самое лучшее — любовь, заботу и полезную еду. Мне всё давалось легко и было в радость.
Приехав домой, я первое время пыталась укладывать дочь в кроватку. Через две недели сдалась и стала спать с ней рядом. Это было лучшее, что я тогда могла сделать для себя. Мне не надо было вставать ночами. Я кормила в полусне. Всё было замечательно. За одним исключением: малышка не отпускала меня. А я, находясь с ней рядом, не спала, а читала всё что можно о том, как заботиться о младенцах. Только сейчас, когда пишу эти строки, я понимаю, насколько сильно я боялась её потерять подсознательно и даже не понимала этого. Материнство — это настолько трансформационный опыт! Та женщина была настолько подвержена влиянию окситоцина и пролактина, что даже не осознавала, как ей страшно. И это была я. Помню, к нам в гости приехала моя двоюродная сестра. А потом она неожиданно уехала. Сказала, что завтра уезжает, и покинула нас. Я была дома с малышкой одна. И мне было так страшно. Находиться одной, опять столкнуться со страшной неожиданностью, как в тот раз, когда ничего не предвещало.
Муж много работал. Приходил с работы уставший. Я справлялась. Но мне казалось, что нет. Помню, я говорила себе: «Ты делаешь всё для ребёнка. Никто не сделает лучше тебя. Поэтому, если ты что-то не успеваешь, другие не успели бы тем более». Для меня это было своеобразной мантрой. И она меня спасала. Но мне было очень тяжело. Я не успевала мыться, писать кому-то, слать фотографии. У меня ещё постоянно была занята рука, которой я придерживала грудь, чтобы помогать дочке.
Когда малышке исполнился месяц, я гуляла в нашем лесопарке, катила перед собой коляску и думала: «Прошёл месяц. Целых тридцать дней. Я выдержала. Я справилась. Ещё два таких месяца — и будет легче. Потом ещё три — и будет уже полгода. Я справлюсь. Ведь эти тридцать дней я вынесла».
Странно. Ведь у меня прекрасный ребёнок. Здоровая, жизнерадостная, активная. Все отлично. Но я не спала. Я не могла сходить даже в туалет. Я бежала в туалет, когда уже приспичит. Молчу уже про то, чтобы поесть. Наверное, ничего страшного, если бы малышка плакала, да? Я не знаю. Если бы я опять попала в то время, вела бы себя точно так же. Я не могла слышать её плач. Плач — это сигнал тревоги. А если ребёнок умрёт, пока я игнорирую его зов? Так чувствовала я, мама, потерявшая первенца в третьем триместре за пару недель до ПДР.
Но я не сошла с ума. Я выкормила дочку. Я была и есть очень хорошая мама. Нет, не просто достаточно хорошая, слышите, я очень хорошая мама! И не только потому, что я такая молодец, а потому, что с одним из моих детей случилось самое страшное. И я, наверное, была с ПТСР. Но тогда я этого не знала. Меня никто не готовил к смерти выношенного ребенка. Помню, коляска моей дочери хранилась первое время в багажнике машины, потому что в нашем подъезде некуда было её ставить. Я открывала салон, клала туда дочь, закрывала, открывала багажник, вытаскивала коляску, раскладывала озябшими от мороза руками и нервничала, потому что думала: «А вдруг, пока я тут вытаскиваю коляску, кто-то открыл дверь салона и украл мою дочь».
Потом мы нашли способ оставлять коляску внизу, и всё стало замечательно. Только страшно по вечерам, когда темнело. Тогда я брала малышку на руки, включала музыку и танцевала с ней на руках, пока муж не придёт домой. В присутствии других меня отпускало. Ничего не случится, если дома есть кто-то ещё взрослый, кроме меня. И всё же я не могла принять помощь. Моя сестра готова была приехать помочь. А я боялась кого-то впускать, кто не находился в квартире до появления малышки. Меня пугали микробы. Я не ходила с дочерью в магазины и кофейни, пока ей не исполнилось полгода. «А что, если и в этот раз что-то случится и уже ничего нельзя будет сделать?» — вихрем проносились мысли в моей голове.
Возвращаясь мыслями в тот день, когда не стало моего первенца, я вспоминала, как ни с того ни с сего из меня хлынула бурным потоком кровь, как из трусов стали вываливаться красные сгустки, а я подняла один, поднесла ближе и не могла понять, что это, неужели моего малыша разорвало на куски. Я знала, что бывает отслойка плаценты. Но считала, что такое бывает только на ранних сроках и выглядит это как капли крови, а не вырывается из тебя, заливая всю квартиру алыми лужами.
Нет-нет и ещё раз нет. Этого ребёнка я не отдам воле случая, нерадивому врачу и никаким обстоятельствам: «Вы попали в один процент из ста. Так бывает». «Я буду петь колыбельные до упада, носить на руках, давать грудь и заливаться слезами от девятого по счёту лактостаза, не спать ночами, но не отдам!» — так думала я тогда и точно так же я сделала бы сейчас. Я бы могла попробовать попросить помощь психолога. Но у меня не было на это времени. Поэтому я бы снова справилась. Сейчас у меня нет такого запаса окситоцина и пролактина. Но они были моими лучшими друзьями тогда. Об этом я никогда не забуду и буду всегда им благодарна за то, что их было предостаточно. Кажется, мой организм думал, что белой мраморной плите с именем и датой рождения и смерти, за которой похоронен прах моего первенца, тоже нужно молоко и тоже нужна моя забота. Уж чего-чего, а этого у меня было и остаётся вдоволь.
Прошло несколько лет. Сегодня моя дочь научилась кататься на роликах. И помогла ей в этом я. Моя особая гордость, потому что я очень тревожилась, вдруг она потерпит неудачу и всё бросит.
Мой маленький сын, который так и не открыл глаза и не крикнул, чей голос я так и не услышала, похоронен в другой стране. И это моя особая боль, которая нет-нет да обволакивает моё материнское сердце. Опять я его оставила. Снова он не со мной.
Я пишу этот текст и плачу. В очередной раз. И думаю: как же мне повезло, что у меня родилась живая дочь и было молоко, чтобы её накормить, потому что, знаете, есть девочки, у которых после такого так и не родились живые дети. И я не знаю, как они справляются. Думаю, что никак. Просто выживают. Вот такой бывает опыт материнства.
Станьте первым, кто оставит комментарий