Ещё пять лет назад шутки из сериала «Друзья» считались нормальными. А сегодня начинают ставить под сомнение корректность их острот о геях, женщинах и представителях других рас. Стоит ли нам пересматривать отношение к старым нормам морали и как определить норму сегодня, выясняют Андрей Бабицкий и Екатерина Кронгауз в книге «Так вышло. 29 вопросов новой этики и морали».
О книге
Уже три года журналисты и подкастеры Андрей Бабицкий и Екатерина Кронгауз еженедельно обсуждают новости и этические вопросы в подкасте «Так вышло». Из 29 таких разговоров сложилась одноимённая книга.
Мы публикуем главу «Что такое норма?».
Кейс
Некоторые шутки, которые звучали в фильмах и сериалах ещё 10–15 лет назад, сегодня кажутся неполиткорректными. И наоборот — многое, что требовало специальных оговорок и пояснений, теперь стало естественным и само собой разумеющимся. Этика и ценности меняются на наших глазах. Меняется и представление о норме. Как она устанавливается? Кто её устанавливает? И в какой момент что-то становится нормой?
Андрей: У слова «норма» можно выделить два значения. Одно — «мера, образец», а второе — «так, как принято, обыденно». Это два разных смысла, которые тем не менее идут рука об руку. То, что обыденно, нельзя назвать аморальным.
Катя: Правильно ли я тебя понимаю, что обыденное напрямую связано с большинством? И чтобы получить статус нормы, свойство меньшинства должно стать свойством большинства?
А: Есть и другой способ — как можно чаще показывать людям то, что мы хотим превратить в норму. Когда что-то становится привычным, мы начинаем к нему лучше относиться, не судить, не лечить и так далее. Мне кажется, что мировая культура, по крайней мере последние 100 лет, примерно этим и занимается — предъявляет нам нового человека в сложных обстоятельствах, новую группу людей, новую культуру, новые цивилизационные проблемы. В «Бедной Лизе» есть такая фраза: «И крестьянки любить умеют».
Сначала нам показал Карамзин, что крестьянки умеют любить, потом «Бегущий по лезвию», что роботы умеют любить, потом «Форма воды», что можно любить какую-то очень странную амфибию.
К: А когда проходит время, какие-то герои или особенности их жизни нормализуются и перестают интересовать сценариста или автора книжки. Например, тот факт, что герои книги «Маленькая жизнь» Ханьи Янагихары, которая вышла в 2015 году, — геи, уже никого не интересует. Он не является двигателем сюжета. И мне интересно, в какой момент и как это происходит? В сериале «Друзья», который закончился 15 лет назад, вопрос, гей или не гей, был важен, и на эту тему в сериале много шутили.
А: Наверное, это и есть настоящая нормализация, когда ты ни за, ни против, а просто считаешь, что это часть человеческой идентичности, и можешь на нее не обращать внимания, разве что в каких-то специальных обстоятельствах.
К: Но что именно должно произойти, чтобы из двигателя сюжета такая подробность превратилась в характеристику? Сейчас снимается сериал «Хороший доктор», герой которого — человек с аутизмом. Главная сюжетная линия строится вокруг того, как он живёт с аутизмом в обычном мире, как влюбляется, как решает бытовые и рабочие проблемы.
А: Именно так и идёт работа по изменению общества, сценаристы «Хорошего доктора» делают её на твоих глазах. Когда процесс нормализации закончен, уже никакой работы нет. Мне кажется в этом плане более показательным сериал «Теория большого взрыва», он фиксирует момент перехода от одной темы, над которой завершается работа, к другой. Четыре мужских героя, все физики, гики. Один еврей, второй индус. Третий — Шелдон — гениальный физик с аутичными чертами, который как антрополог изучил типичное человеческое поведение, но подстраиваться под других не собирается. У четвёртого — Леонарда — тоже проблемы с общением, но скорее карикатурные, потому что он стремится проявлять конформность, приспосабливаться. Националистические и сексистские шутки, которых в «Теории большого взрыва» полно, практически незаметны, эти конфликты уже не бросаются в глаза, в отличие от тех, что построены вокруг аутизма.
К: По-твоему, это и есть путь к нормализации? Когда мы разрешаем таким героям заводить друзей и встречаться с обычными девушками? Про это я, кстати, тоже смотрела сериал — «Нетипичный». Герой, мальчик с аутизмом, пытается завести девушку. Но идея сериала не в том, что, несмотря на все странности, у мальчика всё хорошо — хотя он действительно находит себе девушку и она в него влюбляется. А в том, что у него всё равно не получается быть как все. И ничего страшного, говорят нам создатели сериала, пусть будет другим. Интересно, что общество одновременно борется за инклюзию и расширяет свои границы нормы. Адаптирует иное под себя и себя под иное. И проявляется это в удивительных местах. Например, за последнее десятилетие изменилась сетка размеров одежды. То, что сейчас S, раньше было М. Условно говоря, 27-й размер джинсов был 30-м.
А: Я, кстати, регулярно сталкиваюсь с этим.
К: Тебе говорят — ничего, что ты толстунчик, не волнуйся, мы тебе напишем, что ты «эсочка», а не «эмочка». И это одна стратегия адаптации. Другую, которая меня поразила, демонстрирует сериал «Это мы». Одна из его героинь очень много весит, что совершенно не мешает её сексуальным и любовным приключениям. Она стремится похудеть, но это не главное — нам дают понять, что её проблемы связаны не с весом, а удача и любовь улыбаются ей точно так же, как и всем остальным.
И тут мне интересна борьба двух трендов. С одной стороны, бодипозитив: если у меня есть щёчки и животик, я должна полюбить себя с щёчками и животиком. А с другой — надо заниматься спортом и следить за своим здоровьем. И ты мечешься — полюбить свой животик или растрясти?
А: Это, собственно, и есть две стратегии, между которыми выбирают и общество, и человек, если он считает, что чем-то отличается от большинства окружающих.
К: А можно и не выбирать, как в российском фильме «Я худею». Героиню бросает бойфренд, потому что она потолстела, она знакомится с толстячком, и они вместе начинают заниматься спортом и худеть. И героиня действительно худеет, становится снова нормальной, эталонной. Бывший друг хочет к ней вернуться, но она понимает, что толстячок, который так и не смог похудеть, ей милее. То есть фильм одновременно пропагандирует и спорт, и бодипозитив. И это сочетание отражает какую-то неуверенность в норме. Мне кажется, важно понимать, что, хотя мы все боремся за инклюзию, существует некий предел — нормальный человек или ненормальный, но точно не такой, как все. Был такой слоган — «ВИЧ касается каждого», и целая кампания, которая объясняла, что с ВИЧ живут совершенно обычные люди. И всё же в какой-то момент необходимо сказать, что люди с ВИЧ не такие, как остальные. Потому что у них есть ВИЧ, а у остальных — нет. У них другая жизнь, они как минимум обязательно должны пить таблетки.
А: И всё время решать, должны ли они рассказывать людям, с которыми сталкиваются, встречаются, работают, что у них ВИЧ.
К: В обычной ситуации человек не задумывается о том, что он кому должен. Мы же не говорим, что женщина должна покраситься в блондинку, чтобы нравиться. Она может быть брюнеткой, и это тоже нормально.
А: Где тогда граница? Чем для нас отличаются эти два признака — «брюнетка» и «ВИЧ-инфицированный»? Какая нам разница?
К: Разница, конечно, есть. Человек, который не лечит ВИЧ, кажется нам абсолютно ненормальным. Потому что ВИЧ мы считаем болезнью. Аутизм мы перестали считать болезнью, и за это была большая борьба, теперь аутизм называется особенностью. В этом, собственно, и дело: мы, как общество, считаем, что люди, которые не хотят избавиться от болезни, — сумасшедшие, а люди, которые мучают небольных, пытаясь их нормализовать, — сволочи.
А: Это правда, но ключом к этическому ответу здесь становится заразность. Если человек болен незаразной болезнью, пусть делает с собой, что хочет. Есть много способов самоубийства. Но про людей, которые не хотят лечиться, кажется, сериалы ещё не снимают. И самоубийство многие считают безнравственным. Когда речь идёт о самоубийстве, никто не рассказывает, что есть какая-то другая идентичность, или обстоятельства рождения, или свойство, или медицинское состояние, которые можно вписывать в структуру общества или к которым пытаться общество адаптировать.
К: Хотя часто встречается сюжет про отказ от реанимации. В России это невиданная роскошь, а в Америке — большая тема. Причём сейчас она уже не такая острая, но ещё год-два назад в сериалах про больницы непременно появлялись серии об отказе от реанимации и связанных с этим переживаниях врачей и родственников больных. Раз конфликт возникает, значит, отказ от реанимации ещё не нормализован, но процесс идёт. То же самое с эвтаназией. Как ты думаешь, что-то способно ограничить расширение нормы? Есть ли территория, куда норма не зайдёт?
А: Есть базовый набор вещей, которые никогда не станут нормальными. Убийство. Или воровство. Я искренне считаю, что левые социалисты по всему миру довольно много сделали для того, чтобы легитимизировать воровство, по крайней мере в каких-то пределах. За воровство теперь не так серьёзно наказывают, если речь идёт о выживании человека. Это большой шаг в сторону гуманизма. И всё равно оказалось, что человечество нельзя убедить в том, что воровство — это хорошо. Ты не можешь, в принципе, размыть границу между своим и чужим.
К: Мне, например, казалось, что дети — это святое. Поэтому в своё время меня совершенно потряс фильм «Джуно», про девочку, которая забеременела в 16 лет и решила, что аборт она делать не будет, а отдаст ребёнка на усыновление. И пока она ходит беременная, знакомится с парой, которая готова на усыновление, у неё случается настоящая любовь с её парнем, отцом ребёнка. И мне казалось, когда я смотрела фильм, что сейчас всё будет хорошо, они все втроём будут вместе. Но они отдают ребёнка. Как это возможно? Как эти двое смогут встречаться после того, как они отдали ребёнка? Очевидно, что это какой-то социальный заказ и слом моей парадигмы. Притом что просто так бросить ребёнка — не хорошо. Не норма.
А: И аборт не хорошо.
К: Это вообще интересный вопрос — общество борется за право женщин делать аборт, но в кино стараются избегать этой темы. Даже в продвинутом сериале «Девочки» в одной из первых серий девушка сидит в очереди на аборт, но его не делает. И на всякий случай авторы сериала, чтобы не прослыть ханжами, придумывают такой сюжетный ход, что аборт она не делает не потому, что решает родить ребёнка, а потому, что повезло и она не беременна. То есть сценаристы уже дошли до того, чтобы показывать секс между людьми не в идеальной форме и разрешать им разговаривать на разные табуированные темы, но грань, связанную с абортом, пока ещё пересечь не готовы.
📼 Ещё о взгляде на непростую тему в кинематографе
А: Многие считают, что аборт — это так или иначе убийство. И именно потому, что убийство недопустимо для очень многих людей, человек, который до этой грани дошёл и перешёл её, будет плохим. Есть список вещей, которые можно показывать и которые показывать нельзя. К тому же у тебя есть какое-то высказывание, которое ты хочешь сделать своим фильмом, и ты боишься его размыть. Ты не будешь дополнительно усложнять своего героя. Когда в фильме или сериале показывают человека, который не соответствует норме, то это несоответствие возможно только по одному пункту. Гей, фашист, героиновый наркоман — это редкое сочетание.
К: Но при этом человек с инвалидностью и супергерой — обычное сочетание. Вот, например, во вселенной Мстителей появился Дедпул, супергерой с абсолютно обезображенным ожогами лицом. Почему, чтобы нормализовать человека с инвалидностью, нужно приписать ему сверхспособности? Даже герой фильма «Чудо» по прекрасной детской книжке, которому сделали 20 операций на лице, — это не обычный мальчик. Это очень умный и замечательный мальчик.
А: Ты не можешь взять то, что отличается от твоих представлений о среднем и прекрасном, и просто поместить в обычную среду. Так не сработает. Между прочим, именно поэтому сначала лицо Дедпула прикрывают красной тряпочкой.
К: Пока не смотри на его лицо, полюби его таким, а потом мы тебе покажем, что у него под красной тряпочкой.
А: Да, исторически так это происходит.
К: И через пять лет мы будем смотреть фильмы про человека с обожжённым лицом и не обращать на это внимания. Может, даже нам не объяснят, почему у него такое лицо.
А: Честно говоря, я бы хотел уже перейти как можно скорее к этой стадии.
К: Ты весь такой открытый и этичный, тебя не смущает, например, что у тебя есть дети, которым всё это надо как-то объяснять? И ты им рассказываешь, что вокруг разные люди, не надо обращать внимания на различия. Пока ты всё это объясняешь — про разный мир и разных людей, разный цвет кожи, разных партнёров и так далее, — мир меняется, и в новом мире всё, наоборот, принято замечать. И ты опять начинаешь: «Помните, что я рассказывал год назад? Так вот, концепция изменилась». Всё так быстро меняется, что тебе скоро стыдно будет сериал «Друзья» детям показать.
А: Самое важное свойство нормы — над ней можно смеяться.
В тот момент, когда над кем-то нельзя смеяться, или ещё хуже, когда какой-то человек со стороны тебе говорит, что над кем-то нельзя смеяться, процесс нормализации тормозится.
Нормализация — это на самом деле тренировка сосуществования, когда что-то перестаёт быть маркером и становится привычным.
К: Правильно ли я тебя понимаю, что, когда мои дети вырастут, я снова смогу показать им сериал «Друзья» и это снова будет не стыдно?
А: Показывай детям сериал «Друзья» сейчас и показывай им как можно больше разного. И тогда они поймут, что в принципе не бывает нормы и ненормы, а есть бесконечное разнообразие. В какой-то момент они начнут его делить на разделы, но очень скоро увидят — их так много, что запомнить всё нельзя, и перестанут обращать на это внимание. А если для кого-то принадлежность к разделу принципиальна, он сам им про это расскажет.
К: Хорошо. У меня к тебе один вопрос остался. Если уже можно не почитать отца своего и мать свою…
А: Можно.
К: Можно прелюбодействовать…
А: Можно.
К: Воровать, ты говоришь, немножко можно.
А: Чуть-чуть.
К: Врать чуть-чуть можно?
А: Можно.
К: Жену ближнего можно?
А: Можно. Более того, у меня есть знакомые, которые считают, что тот факт, что она жена твоего ближнего, вообще не должен фигурировать в нравственном рассуждении. Она же не собственность ближнего, а независимый человек.
К: Даже не буду тебя спрашивать, можно ли нарушать субботу. Но скажи мне, а почему убивать-то будет нельзя? Даже самоубийство, судя по всему, уже не такое табу.
А: Я надеюсь, что нормой станет всё, кроме насилия.
К: Это очень странно. Почему всё нормализуется, а насилие нет? Чем оно так уж принципиально отличается от всего остального?
А: В этом разница между нашими с тобой позициями. Ты считаешь, что мораль формируется нашим опытом и, если нам показать много насилия или показать, как люди сначала занимаются насилием, а потом пьют смузи, радуются жизни и ведут полноценную человеческую жизнь, это нас примирит с насилием. А я так не думаю. Есть вещи, которые просто в нас встроены.
К: Ты считаешь, что в тебя встроена одна заповедь из десяти? В меня десять встраиваются. Почему в тебя только одна?
А: Если я считаю, что некоторые заповеди устарели, это вовсе не значит, что я сам их нарушаю. Нет. Слушателям нашего подкаста я честно признаюсь, что нарушаю только три или четыре.
Обложка: Ryoji Iwata / Unsplash
📽 Как новые моральные ценности общества влияют на киногероев
Как принцессы Диснея перестали ждать принца и начали заниматься собой
Станьте первым, кто оставит комментарий