Отношения с популярными и творческими людьми порой романтизируют. Но что на самом деле чувствовали те, кто находился рядом с известными писателями, поэтами и художниками? В издательстве Ad Marginem вышла книга Флориана Иллиеса «Любовь в эпоху ненависти. Хроника одного чувства, 1929–1939», где немецкий критик рассказывает о громких романах середины XX века. Публикуем отрывок о том, каково приходилось жёнам Эриха Мюзама, Владимира Набокова и Пабло Пикассо.
Иногда Пикассо приходится писать свою жену Ольгу. В последние годы он почти постоянно писал её изящное тело балерины, но теперь главной его моделью стала Мария-Тереза Вальтер. «Как ужасно, что женщина сразу видит по моим картинам, что ей нашли замену», — говорит Пикассо. И ощущение того, что тебя заменили, буквально сводит Ольгу с ума. Она кричит, скандалит, а потом снова на несколько недель уходит в депрессию и добровольно уезжает в клиники на тихих далёких озёрах. А её гнев питает творческие силы Пикассо, усиливаемые чувством вины и упрямством.
И вот 5 мая 1929 года Пикассо соглашается ещё раз написать портрет Ольги. Если раньше позирование было для них игрой, соперничеством, эротическим состязанием, то теперь оно превратилось в холодную войну. Никто не произносит ни слова. Пикассо внимательно смотрит на неё и рисует. Она не чувствует восхищения с его стороны, она мучится от своей наготы и мёрзнет, сидя в кресле. В ней копится ненависть к себе и к этому мужчине, которого она так любила и который теперь изменяет ей. Пикассо стоически продолжает писать. И вот наконец он заканчивает и ставит на ещё влажном полотне подпись. Ольга надевает кимоно и заходит мужу за спину, чтобы взглянуть на картину, и в этот момент у неё подкашиваются ноги от ужаса. На картине изображена не женщина, а чудовище, с искажённым от ужаса лицом, с причудливо изогнутыми конечностями. Не говорят ни слова, она одевается и уходит.
Пикассо встаёт у окна, курит и думает о Марии-Терезе, которая собиралась зайти попозже. Когда Пикассо пишет Ольгу в 1929 году, это уже не портретные сессии, а изгнание бесов. Пикассо хочет такой живописью стереть её из своей души. А что это значит для неё, ему безразлично. Он называет картину «Большая обнажённая в красном кресле». Это первый из заключительных актов долгой драмы.
*
Эрих Мюзам часто забывает о том, что он женат. Не то чтобы он не любил свою Ценцль, вовсе нет. Он любит её. Подчеркнём — в первую очередь её характер.
Но есть ведь столько неотложных дел: Мюзам, этот огромный, неутомимый социалист-революционер с мощной бородой, коммунистический пророк, пропагандист «дикой жизни» и более гуманной Германии, отсидел пять лет в тюрьме за свою деятельность в Мюнхенской советской республике, а теперь ежевечерне носится по городу, агитируя молодых рабочих за анархизм и призывая к борьбе за свободу. Ещё он часто ходит в театр, любит выпить в богемных барах Берлина и Мюнхена, играет в шахматы, флиртует, пишет статьи для коммунистической газеты «Красное знамя», ездит по стране, много выступает. А когда он встречает особенно интересных революционерок и революционеров, то приводит пять или шесть к себе домой, в революционный дом-подкову Бруно Таута, и поясняет Ценцль, что все эти люди пока поживут у них. Анархизм ведь не может заканчиваться на пороге квартиры, говорит он ей.
Она ворчит и отправляется к плите, готовить придётся на семерых или восьмерых вместо двоих. Она знает, что как минимум с одной из юных революционерок он уже бывал и в постели. Когда она плачет из-за этого, Мюзам смотрит на неё в растерянности: он же всегда говорил ей, что готов только на «свободолюбивый» брак. Никто не имеет права никого ограничивать. Разве она не помнит, что сама согласилась? Да, я помню, отвечает Ценцль, но теперь она больше не согласна. Она закатывает скандал, рыдает, кричит, и Эрих Мюзам спасается бегством, на несколько дней или на несколько недель. Это не шутки — быть женой анархиста.
1 мая 1929 года, в День труда, он шагает по улице, без Ценцль, которая предостерегала его. Он идёт с колонной коммунистов по улицам района Трептов, выступает с пламенными речами, происходят первые мелкие стычки с полицией. На следующий день то же самое в Нойкёльне, там рабочие построили баррикады и ведут уличные бои с полицией. Заканчивается всё бойней, берлинским Кровавым маем, за этим следует запрет боевой организации немецкой компартии «Рот Фронт» (кстати, Бертольт Брехт наблюдал за уличными боями из окна квартиры своего друга Фрица Штернберга и, вероятно, под впечатлением от увиденного стал ещё более фанатичным коммунистом). А 6 мая, когда ещё не улеглись страсти по тридцати трём погибшим и 250 раненым, неисправимый романтик Эрих Мюзам идёт в клуб молодых анархистов на Вайнмайстер-Штрассе, недалеко от Александерплац, и выступает там с докладом. Название — «К вопросу о свободной любви». Отправился ли он потом домой к своей Ценцль или занялся свободной любовью в другом месте — история умалчивает.
*
Единственное письмо, которое в 1929 году Владимир Набоков, будущий великий, а пока неизвестный писатель, написал своей жене, содержит только два слова и один восклицательный знак: «Таис поймана!» Может быть, он кладёт это письмо ей на кровать, пока она ещё спит в залитой солнцем комнате в Ле-Булу в Пиренеях — там, в маленькой гостинице, они проводят свой первый настоящий отпуск. А та, кого он поймал, — бабочка, редкий испанский представитель семейства парусников, и Вера улыбается, видя записку, она знает, что её муж ничего не любит так сильно, как бродить ранним утром по лугам, когда ботинки намокают от ночной росы, и ловить белым сачком бабочек.
А саму Веру Владимир Набоков несколькими годами ранее поймал с помощью слов, которые адресовал ей через газету русских эмигрантов Руль в виде стихотворения под названием «Встреча
(И странной близостью закованный…)». В нём были строки, понятные одной ей: «Еще душе скитаться надо. Но если ты — моя судьба…» Вскоре скитания неспокойного сердца закончились, и он понял, что его судьба — Вера. И Владимир Набоков написал: «Должен сообщить тебе одну вещь…Может быть, эту вещь я уже тебе сообщал, но на всякий случай сообщаю еще раз. Кошенька, это очень важно, — пожалуйста, обрати внимание. Есть немало важных вещей в жизни, например теннис, солнце, литература, — но эта вещь просто несравнима со всем этим, — настолько она важнее, глубже, шире, божественнее. Эта вещь — впрочем, нет нужды в таком долгом предисловии; прямо скажу тебе, в чем дело. Вот: я люблю тебя».
И Вера, эта яркая и редкая бабочка, поняла, что хватит порхать. Они поженились и стали пробивать себе путь в таком странном Берлине двадцатых годов. Большинство русских, бежавших в Германию после Октябрьской революции, давно уже перебрались в Париж. Вера занимается переводами и работает в адвокатской конторе, Владимир даёт уроки тенниса, снимается в массовке на студии UFA, обучает смышлёных мальчиков из Груневальда шахматам, а пожилых дам — русскому языку. Но, разумеется, больше всего он пишет. И этот замечательный отпуск на юге весной 1929 года
они смогли позволить себе благодаря издательству Ullstein, которое действительно издало сначала фрагмент, а потом и целый роман «Король, дама, валет» и выплатило Набокову огромную сумму в 7500 марок. А тот, кстати, описал в книге своё с Верой счастье:
«Он давно заметил эту чету, — они мелькали, как повторный образ во сне, как лёгкий лейтмотив, — то на пляже, то в кафе, то на набережной. Но только теперь он осознал этот образ, понял, что он значит. У дамы в синем был нежно-накрашенный рот, нежные, как будто близорукие глаза, и её жених или муж, большелобый, с зализами на висках, улыбался ей, и по сравнению с загаром зубы у него казались особенно белыми. И Франц так позавидовал этой чете, что сразу его тоска ещё пуще разрослась». Вера и Владимир Набоков — очень необычная пара, потому что они счастливы вместе сейчас и останутся счастливыми в будущем.
Станьте первым, кто оставит комментарий