Журналист и писатель Эрик Ларсон в книге «В саду чудовищ» описал атмосферу Берлина 30-х годов прошлого века. Тот самый переломный момент, когда Адольф Гитлер пришёл к власти и превратил страну в «сад чудовищ» — диктатуру, готовящуюся к войне. Мы публикуем главу «Ночные страхи».
Жизнь Доддов незаметно менялась. Было время, когда они считали, что в своём берлинском доме они могут говорить всё что вздумается, но теперь испытывали новое, незнакомое желание соблюдать осторожность. На их жизнь влияли тлетворные миазмы, отравлявшие город за оградой дома. Берлинцы всё чаще рассказывали друг другу о таком случае: один человек в телефонном разговоре мимоходом спросил у собеседника: «А как там дядюшка Адольф?» Вскоре к бедолаге явилась тайная полиция и потребовала, чтобы тот доказал, что у него и правда есть дядя по имени Адольф и что он не имел в виду Гитлера.
Немцы теперь всё реже отдыхали на лыжных базах — там приходилось спать в одной комнате с незнакомыми людьми, и лыжники боялись во сне сболтнуть лишнее. Они откладывали операции, поскольку под наркозом мог развязаться язык. Тревога, охватившая общество, проникала и в сновидения. Одному немцу приснилось, что к нему ворвался штурмовик, открыл заслонку печи и печь начала повторять критические замечания проживавших в доме в адрес правительства.
Томас Вулф, на собственном опыте знавший, каково это — жить в нацистской Германии, писал: «Вся страна <…> была заражена всепроникающим страхом. Это был своего рода ползучий паралич, извращавший и разрушавший отношения между людьми».
Разумеется, особенно остро перемены ощущали евреи. Опрос граждан, вынужденных в те годы покинуть Германию, проводившийся социальными историками Эриком Джонсоном и Карлом- Хайнцем Рейбандом с 1992 по 2001 г., показал, что «постоянный страх ареста» испытывали 33% респондентов и более половины опрошенных, проживавших в небольших городках. Однако большинство граждан-неевреев говорили, что почти не испытывали страха: так, лишь 3% проживавших тогда в Берлине впоследствии называли страх ареста постоянным. Но и они не чувствовали себя в полной безопасности. По сути, у большинства граждан Германии остались лишь воспоминания о нормальной жизни.
Они начинали понимать, что возможность жить спокойно «зависит от того, принимают ли они нацистский режим, готовы ли проявлять покорность и вести себя как все».
Они думали, что, следуя генеральной линии, позволяя себя «унифицировать» и не выделяясь из толпы, они будут в безопасности. Впрочем, тот же опрос выявил неожиданную готовность многих неевреев, проживавших тогда в Берлине, иногда выходить за предписанные рамки. Около 32% опрошенных вспоминали, что рассказывали антинацистские анекдоты, а 49% уверяли, что слушали запрещённые в Германии радиопередачи из Великобритании и других зарубежных стран. Впрочем, они дерзали совершать эти проступки лишь тайно, в кругу родных или друзей, которым доверяли, так как понимали, что могут поплатиться жизнью.
Для Доддов всё это поначалу было чем-то незнакомым и непривычным, почти смешным. Марта расхохоталась, когда ее подруга Милдред Харнак начала настаивать, чтобы разговоры, не предназначенные для чужих ушей, они вели только в ванной, где никто не мог их подслушать. Милдред считала, что ванные комнаты, где почти не было мебели, труднее нашпиговать прослушивающими устройствами, чем забитые мебелью гостиные. Но даже в ванной Милдред «шептала едва слышно», писала Марта.
С аппаратурой для начинающейся в Германии слежки за людьми, которая оказалась вовсе не смешной фантазией, а реальностью, Марту познакомил не кто иной, как Рудольф Дильс. Однажды он пригласил её к себе в кабинет и с нескрываемой гордостью продемонстрировал всевозможные приспособления, используемые для записи телефонных разговоров. Из сказанного им Марта заключила, что подслушивающая аппаратура установлена и в канцелярии посольства, и у неё дома. Многие полагали, что нацистские агенты тайком встраивают микрофоны в телефонные аппараты, чтобы подслушивать разговоры в помещениях, где стоят эти аппараты. Однажды ночью Дильс невольно подтвердил обоснованность этих опасений. Они с Мартой ездили потанцевать. Затем они приехали к ней домой, и Дильс проводил Марту наверх, в библиотеку, где они собирались немного выпить. Он явно ощущал какую-то неловкость; ему, видимо, хотелось поговорить. Марта схватила большую подушку и прошла с ней через всю комнату к отцовскому столу. Дильс недоуменно спросил, что она делает. Марта ответила, что собирается накрыть подушкой телефонный аппарат. Она вспоминала, что Дильс в ответ медленно кивнул, а «на губах у него мелькнула зловещая усмешка».
На следующий день она рассказала об этом отцу. Новость удивила его. Он уже смирился с перехватом писем, подключениям спецслужб к телефонным и телеграфным линиям и высокой вероятностью прослушки здания канцелярии посольства, но представить, что у властей Германии хватит наглости установить микрофоны в резиденции посла, он не мог. Однако он отнёсся к сообщению дочери серьёзно. К тому времени он уже стал свидетелем многих непредсказуемых действий Гитлера и его присных и понимал: возможно всё. Марта вспоминала, что он набил ватой картонную коробку и прятал в неё телефонный аппарат всякий раз, когда беседа в библиотеке носила конфиденциальный характер.
Со временем Додды начали замечать, что их дни омрачены чувством неопределённой тревоги.
Постепенно менялся весь образ их жизни. Изменения происходили медленно, как ядовитый туман, проникая в каждую пору бытия.
Наверное, нечто подобное испытывали все, кто жил тогда в Берлине. Люди начинали иначе относиться к выбору сотрапезников за ланчем, а также кафе и ресторанов, которые посещали, потому что ходило множество слухов о том, что некоторые заведения (в частности, бар отеля «Адлон») были излюбленными мишенями агентов гестапо. На улице, поворачивая за угол, берлинцы немного задерживались, чтобы проверить, не идёт ли за ними кто-то, кого они заметили за предыдущим углом. Самые обычные беседы велись осторожно, особое внимание обращали на то, не мог ли кто-нибудь случайно услышать разговор; раньше люди никогда так не делали.
У берлинцев также вошло в привычку при встрече на улице с другом или знакомым быстро оглядываться по сторонам. Это был так называемый немецкий взгляд (der deutsche Blick). В домашней жизни Доддов оставалось всё меньше места для свободы. С особым недоверием они начали относиться к дворецкому Фрицу, умеющему передвигаться бесшумно. Марта подозревала, что он подслушивает её разговоры с друзьями и любовниками, которых она принимала в доме. Когда он входил в комнату во время семейного разговора, беседа увядала или делалась бессвязной, это была почти неосознанная реакция на его появление.
Возвращение Доддов домой после короткого отпуска или проведённых вне дома выходных омрачалось мыслями о том, что в их отсутствие в доме могли установить новые подслушивающие устройства или усовершенствовать установленные ранее. «Слова, написанные на бумаге, слишком бесстрастны, они не позволяют рассказать, чтó слежка делает с человеком», — писала Марта. Она мешала вести привычные бытовые разговоры — «устраивать семейные советы; свободу слова и свободу действий приходилось ограничивать до такой степени, что мы утратили всякое сходство с нормальной американской семьёй. Каждый раз, когда нам хотелось поговорить, мы заглядывали за углы и за дверь, проверяли, не слишком ли близко стоит телефон, и говорили шёпотом».
Постоянное напряжение плохо сказывалось на матери Марты. «Со временем этот ужас лишь становился сильнее, — писала Марта, — и необходимость проявлять учтивость при общении с нацистскими чиновниками, с которыми она вынуждена была встречаться и сидеть рядом, развлекая их, стала для неё почти непосильным испытанием». Марта заметила, что в разговорах с друзьями начала использовать несложные шифры (такая практика всё шире распространялась в Германии того времени). Её подруга Милдред в письмах домой тоже использовала специальный шифр — слова и фразы следовало понимать в обратном смысле. Люди привыкали говорить и писать так, чтобы посторонние не могли понять, о чём речь. Питер Олден, американский профессор, друг Додда, писал ему 30 января 1934 г., что получил письмо от родственника, проживавшего в Германии. Тот сообщал, что разработал особый шифр, который планирует использовать в дальнейшей переписке.
Слово «дождь» (независимо от контекста) должно было означать, что его отправили в концентрационный лагерь; слово «снег» — что его пытают.
«Это представляется мне абсолютно невероятным, — писал Олден. — Если вы считаете, что это нечто вроде неудачной шутки, возможно, вы сочтёте возможным как-то сообщить мне об этом в ответном письме». Осторожный ответ Додда — наглядный пример того, как можно высказаться предельно ясно, не сказав ничего прямо и не вызывав никаких подозрений. Посол пришёл к убеждению, что немецкие спецслужбы перехватывают и читают даже дипломатическую корреспонденцию.
Всё большее беспокойство вызывало и количество работавших в консульстве и посольстве немцев. Особое внимание высокопоставленных чиновников консульства привлекал один старый работник, Генрих Рохолл, который помогал готовить отчёты для американского торгового атташе, чей офис размещался на первом этаже здания на Бельвюштрассе. В свободное время Рохолл основал пронацистскую организацию — Ассоциацию немецких студентов, учившихся в Америке, выпускавшую периодическое издание Rundbriefe. Как явствует из служебной записки исполнявшего обязанности генконсула Гейста, отправленной в Вашингтон, Рохолла застали за «попыткой ознакомиться с содержанием конфиденциальных отчётов торгового атташе». «Он также общался с другими немцами, работавшими в консульстве и помогающими составлять отчёты, и негласно давал им понять, что их деятельность должна быть во всех отношениях полезна режиму», — писал Гейст. В одном из номеров Rundbriefe Гейст обнаружил статью с «уничижительными намёками в адрес посла, а также мистера Мессерсмита». Для Гейста это стало последней каплей. Он уволил Рохолла, обвинив его в «открытом проявлении нелояльности к руководству».
Додд понял: лучший способ обеспечить приватность разговора — провести его во время прогулки по Тиргартену и его окрестностям. Додд часто беседовал там со своим коллегой из Великобритании — сэром Эриком Фиппсом. «В половине двенадцатого я буду прогуливаться по Герман-Геринг-штрассе близ Тиргартена, — как-то утром, в десять часов, по телефону сообщил британскому послу Додд. — Не могли бы мы встретиться там, чтобы немного поговорить?» Фиппс в свою очередь однажды прислал Додду рукописную записку такого содержания: «Может быть, встретимся завтра в полдень на Зигеcаллее, между Тиргартенштрассе и шоссе Шарлоттенбургер, на правой стороне (если смотреть отсюда)?».