Православный интернат. У каждого это словосочетание вызывает разные чувства. Кто-то представит тихое идиллическое место, где дети растут вдали от пустой суеты и познают духовность. Другие же начнут строить нелестные теории о том, что происходит за закрытыми дверьми школы. Наша героиня училась в этом месте восемь лет, и ей есть чем поделиться.
«Львёнок, ты знаешь, что такое Бог?»
В 90-е годы мои родители были очень религиозными. Как только открылась граница Советского Союза, они ездили по Европе, посещая монастыри и другие святые места. Путешествовали буквально без лишних денег, ночевали зачастую прямо в машине, питались гречкой. Однажды их даже обокрали, но они не остановились.
У нас дома стояли иконы в нескольких комнатах, а в одной для них даже организовали отдельный красивый угол. Вся кладовка тоже была забита разными святынями, иконами… Только при этом я никогда не видела, чтобы мои родители молились: когда я родилась, их пыл поубавился. Да и у меня не было христианского воспитания — даже в церковь не водили.
Я совсем не думала о религии до шести лет, пока мама однажды не спросила меня: «Львёнок, ты знаешь, что такое Бог?».
С её слов, это был дядя, живущий на небе, которому надо молиться. Ещё она добавила, что скоро мне придётся пойти в школу. Я долго горевала из-за этого. Я знала, что мне не надо в школу — там же сложно. Мечтала всегда отдыхать и быть ребёнком.
Но в семь лет меня всё равно привели на собеседование в православный интернат. Родители выбрали такое место не столько из-за религиозных убеждений, сколько из-за того, что это школа с качественным образованием и углублённым изучением гуманитарных предметов. К тому же в каждом классе всего 14–15 человек, что позволяло учителям уделять особое внимание всем детям.
Там, кстати, высокая конкуренция — человек семь на место. Поступление состояло из двух этапов: тест и собеседование. На собеседовании передо мной сидели батюшки, директор и психолог. Они спрашивали меня, кто я и что знаю о Боге. Помню, мой ответ был коротким и смешным. А потом мне пришлось прочитать молитву.
Я тогда встала кое-как и прочитала её с трясущимися коленками и испуганными глазами, будто стишок. Это была единственная молитва, которую я знала. Но собеседование было успешно пройдено — меня зачислили.
«День в православном интернате всегда начинался с молитвы…»
Представьте себе типичный интернат из американских фильмов, но на православный манер. Это именно то, где я училась. Бывшая усадьба XIX века, вокруг — озеро и восемь гектаров земли. Весной там звучно пели птицы, а осенью падали яркие листья, совсем без серости и грязи. Смотря на это, я всегда хотела всё сфотографировать или зарисовать. Сердцем всего был храм.
Хоть это и интернат, я, в отличие от большинства, там почти не ночевала. Я жила неподалёку, поэтому могла приезжать к семи утра и уезжать около четырёх-пяти вечера — после уроков у нас были обязательные кружки вроде лепки из глины, шахмат, балета, занятий по этикету. Порой задерживалась, если были долгие службы или общественно полезные работы.
День в православном интернате всегда начинался с молитвы — минут на двадцать. Любой урок также заканчивался молитвой. «Отче наш» сопровождал и каждый приём пищи.
Помимо общеобразовательных предметов, с первого класса раз в неделю в расписании стоял «Закон Божий», который вели батюшки. Мы изучали Евангелие и другие религиозные тексты, нам рассказывали про Троицу, ангелов, святых. Иногда это ощущалось муторно и душно, но порой — действительно интересно, когда информацию подавали в игровом формате.
Раз в неделю-две у нас проходили всенощные с пяти до семи вечера. Мы должны были стоять два часа в храме, нас не выпускали. Часто дети падали в обморок, особенно те, у кого имелись проблемы с дыханием или с сердцем. Некоторых выносили на руках в медицинский кабинет, другим просто давали нашатырь нюхать. Порой я намеренно делала вид, что мне плохо, чтобы выйти, пять минут посидеть и подышать. Помню, тогда же научилась впадать в транс под церковные пения. Даже больше — стала стоя спать.
Иногда во время литургии мы совершали земные поклоны. Это была возможность хотя бы немножко отдохнуть, встав на колени. Просто присаживаться в храме разрешали лишь в исключительных случаях.
«У меня не было выбора — верить или нет»
Во всём прослеживалась идея веры в Бога, и я действительно стала религиозным ребёнком: молилась даже вне школы по собственному желанию. В 2012 году, когда шли слухи про апокалипсис, я лежала в кровати и читала молитвослов о том, чтобы это не произошло никоим образом. Очень боялась.
У меня не было выбора — верить или нет. Я росла в социально закрытой среде, почти не общалась ни с кем вне школы. Мне преподносили определённую картину мира, постоянно читали молитвы и учили священным текстам.
Пока ты не выходишь во внешний мир, у тебя не возникает каких-то вопросов. А если они появляются, то их тут же гасят преподаватели или батюшки.
«Я впервые почувствовала когнитивный диссонанс»
Тогда я ещё доказывала неверующим сверстникам не из интерната, что Бог существует. Лет в тринадцать искала исследования на тему религии, чтобы у меня были качественные аргументы. Но неожиданно получился обратный эффект: чем больше статей я читала, тем сильнее мне казалось, что в моём мировоззрении что-то не так. Следом я обратилась к научно-популярным книгам. «Мир, полный демонов: Наука — как свеча во тьме» астрофизика Карла Сагана до сих пор считаю любимым произведением. В нём много говорится про критическое мышление, проводятся исторические параллели, простым языком объясняются интересные факты о мире. Там всё для меня было логичным.
В школе же я чувствовала мешанину. Преподаватели естественно-научных дисциплин будто метались между наукой и религией. Например, на биологии, когда у нас по учебнику шла тема про эволюцию, мы просто пропустили этот раздел. Нам сказали примерно так: «Это всё бред, вы же знаете, что Бог создал Землю». На истории мы не изучали древние времена и неандертальцев, потому что, по словам учительницы, современный человек появился на Земле только 40 тысяч лет назад, а что было до этого — неизвестно. Преподавательница по церковнославянскому даже уверяла нас в том, что Земля плоская.
Столкновение двух полярно разных мировоззрений сильно давило на меня, и тогда я впервые почувствовала когнитивный диссонанс… Та истина, которую мне комплексно преподавали в школе, которую я впитывала несколько лет, конфликтовала с тем, что я видела в реальности.
Ксения Пирон / Горящая изба
«У школы не было пунктика на буллинг»
Всё осложнялось и тем, что в православном интернате меня травили. Мне кажется, что буллинг в закрытых учреждениях — далеко не редкость.
От нас требовали идеальной дисциплины, демонстративной скромности и кротости: в столовой мы сидели тихо, преподавателей слушали внимательно, вставали по линеечке, ходили в строгой форме, девочки носили сарафаны на пятнадцать сантиметров ниже колена. Каждому оказывалось повышенное внимание, потому что учеников мало и все друг друга знали. Если происходил какой-то казус, то слухи о нём быстро разлетались.
У детей есть потребность выплёскивать яркие эмоции. Но нам такого не позволяли, и приходилось всё подавлять. У многих эта невыпущенная энергия превращалась в агрессию, направленную на тех, кто чем-то выделялся.
Я долго не понимала, что меня травят. Была наивной, очень хотела со всеми подружиться. В детстве меня даже называли «хвостиком» — если мне кто-то нравился, я начинала везде ходить за ним.
В третьем классе к нам пришла новая девочка, и мои одноклассники её восприняли как игрушку. Сначала с ней мило общались, а потом, когда она им надоела, началась травля. Одноклассники налили клей ей на стул, и только тогда я поняла, что они совсем не дружат, а лишь смеются. И со мной происходит то же самое. Я накричала на них, выбежала в туалет и разрыдалась.
Мне заливали замазку за шиворот, обзывали за спиной, а иногда могли встать вокруг меня на переменке и открыто издеваться. Как-то даже запирали в классах и выкидывали мои вещи с третьего этажа вниз. Всё было видно. Я часто говорила о том, что меня травят. Учителями и батюшками это просто игнорировалось, а если какие-то беседы с задирами и проводились, то безрезультатно. У школы не было пунктика на буллинг.
В основном травлей занимались дети преподавателей. С одной стороны, к ним было больше требований, но с другой — они понимали, что их никто не исключит. Даже в школу они попадали странными путями, зачастую вообще без вступительных испытаний.
У меня не возникало вопросов о том, почему меня травят. Думала только о том, как этого избежать. И начала молчать. Моя учёба долго сопровождалась молчанием: я просто приходила в школу, отвечала на уроках и уезжала. Каждый день с пробуждением я ловила паническую атаку. Мне было сложно встать с кровати.
Я помню, как куда-то дойти в интернате буквально по шагам. Но мало помню, что именно мне говорили одноклассники… Мой мозг заблокировал эти переживания. Осталось лишь бесконечное ощущение когнитивного диссонанса и постоянного молчания.
Поэтому я никогда не высказывала на уроках мнения, которое бы противоречило нормам школы. Какие споры, когда ты тихий, загнанный ребёнок, которого травят и который живёт в себе? Я забила, что здесь меня учат одному, но верю я в другое — бороться бесполезно.
«Насколько нужно быть целомудренной»
На девочек в целом оказывалось большее давление — нам прививали патриархальные устои с юных лет. Дело доходило даже до того, что на одном уроке преподаватель все 40 минут утверждал, что женщины априори глупее, ибо им не нужен мозг — они должны лишь рожать. Девочкам регулярно транслировали то, что в семье всё как в церкви: главный мужчина, он Бог, а женщина — его паства, то есть поддержка. Конечно, так говорили не все учителя, но подобные высказывания мы слышали даже от взрослых женщин. Аргумент у таких идей был один: так задумал Бог, а значит, это естественно.
В восьмом классе появилась дисциплина «Добротолюбие» — у неё был отдельный учебник. Там разбирались темы сексуального воздержания, недостойных форм полового поведения.
В нас взращивали эту мнимую правильность, приправленную комплексом неполноценности. Учили, насколько нужно быть целомудренной.
Девочкам запрещалось пользоваться любой косметикой, даже гигиенической помадой, потому что она оставляла следы на иконах после прикосновений. Так вышло, что я пропустила тот самый период, когда все учатся краситься, — до сих пор не понимаю, как всем этим пользоваться. Юбки больше не могу нормально носить. Особенно короткие кажутся каким-то неопознанным объектом: я себя чувствую мальчиком, которого хотят заставить надеть женскую одежду.
«Слишком неправославный ребёнок»
Картина складывалась такая: в седьмом-восьмом классах, помимо того, что я жила с травмой из-за буллинга, и у меня вдобавок полностью ломалось мировоззрение. Это было очень тяжело.
Родители не особо обращали внимания на мои слёзы. Они думали, что всех в школе травят, что такое бывает и нужно просто это пережить. Я была третьим ребёнком в семье, причём поздним, и на меня будто решили частично забить — всё лучше, чем перестараться.
Но в один момент я плакала очень долго, и мама, не выдержав, согласилась отдать меня в другую школу после восьмого класса. В пользу перевода сыграло ещё одно событие.
Примерно в то же время маму вызвали к директору по поводу моего отчисления. Их не устраивали мои частые прогулы — а я просто пыталась отлынивать, чтобы не сталкиваться с травлей. Я казалась администрации интерната слишком неправославным ребёнком: не хотела идти на всенощные, мне не нравилось постоянно носить юбку. Я никогда ярко не высказывала протест, но он считывался на бессознательных уровнях.
Мама быстро поняла, что меня хотят выгнать, поэтому сама сообщила директору о моём уходе. Так в девятом классе я попала в самую простую общеобразовательную гимназию.
Ксения Пирон / Горящая изба
«Я ушла в полнейший ва-банк — начала пробовать всё, что можно»
Моя адаптация на новом месте проходила тяжело. Большое количество людей в школе давило, и к тому же я не понимала, как общаться со сверстниками. Я считаю, что до девятого класса у меня не было вторичной социализации: когда ребёнок выходит из родного дома в мир и познаёт других людей. Закрытый социальный пузырь интерната и травля не позволяли это сделать. Мне пришлось ломать и строить себя заново для того, чтобы научиться дружить, доверять.
Крайне удивляло, что в обычной школе никто не умеет врать. В православном интернате для меня это было очевидным навыком, как у Оруэлла в «1984», где ты всё время должен казаться правильным.
В девятом классе я впервые сбежала с уроков с одноклассницами и стала их учить, как правильно врать родителям о том, где они находятся. Я буквально сидела и говорила: «Вот это слово не смей писать, будут вопросы, а вот это отправляй».
С 16 лет я ушла в полнейший ва-банк — начала пробовать всё что можно. Ездила на рок-фестивали, панк-фестивали, коротко постригла волосы, сменила стиль. Однажды даже случайно попала в КПРФ из-за знакомого панка-анархиста, с которым тогда тусила.
Но уход из православной школы не стал волшебной таблеткой, которая бы избавила меня от всех накопившихся тараканов. До одиннадцатого класса мне снились кошмары, связанные с интернатом. В старшей школе я обратилась к психологу и занималась с ним два года — это помогло расставить границы, побороть страхи. Я чувствовала, что у меня есть большая травма, которую мне постоянно хотелось проговаривать. Могла сразу при знакомстве сказать об интернате и потом без остановки болтать о нём.
Когда люди говорят, что учились в православном интернате, то получают два ответа. Либо: «А-а-а! По тебе совсем не видно», либо: «Так вот почему ты такая».
«Крайне уникальный опыт, который создал меня»
В интернате были и светлые моменты. Например, там преподавали гуманитарные предметы на высоком уровне. По русскому языку у нас был учебник с углублённой теорией. Мы записывали всё в блоковые тетрадки, чётко разделяя записи по темам. На литературе нас учили по особой программе, которая отличалась от той, что в обычной школе, а учебником вовсе никогда не пользовались. Это было правда интересно.
Обязательные уборки в классе после уроков мне тоже нравились, потому что так нам прививали ценность заботы о среде вокруг. В обычных школах я этого не видела, поэтому там часто встречается пренебрежительное отношение к уборщикам.
Но главный плюс: учась в интернате, я довольно рано начала мыслить своей головой. Хотя это скорее произошло не благодаря, а вопреки. Во мне зародилось сильное желание подтверждать всё наукой и фактами: стараюсь найти всему доказательства, читать исследования, проверять достоверность. Сначала меня долго воротило от религии. Антинаучные темы вызывали сильное отторжение, мне всегда хотелось вступить в спор.
Если полистать мою ленту «ВКонтакте» далеко вниз, то можно увидеть цитаты про Бога и религию. Но чуть подняться наверх — и сразу попадаются записи про атеизм и космос. Резкий переход.
Сейчас, наверное, я стала гораздо терпимее и придерживаюсь такой идеи, что, возможно, что-то над нами, над человечеством, действительно есть. Но даже если так, то это существо настолько всемогуще, что необъяснимо. И ему нет дела до нас.
С восьмого класса я ни разу не была в интернате. Есть люди, которые воспринимали православную школу как дом — после выпуска они возвращаются к преподавателям, обещают отдать детей учиться сюда же. А кто-то, как я, уходил очень травмированный. Иногда у меня возникает желание прийти и попрощаться с этим местом, показать, какой я стала.
Но, с другой стороны, есть ощущение, что я уже оставила это в прошлом. Ну было и было. Ничего страшного. Просто один из опытов людей. Крайне уникальный опыт, который создал меня.
Станьте первым, кто оставит комментарий