Многие вспоминают СССР с тёплой ностальгией. Но это также время войн, репрессий, цензуры, дефицита продуктов, закрытых границ. Собрали несколько цитат из советской литературы, чтобы почувствовать состояние людей в трудные периоды.
«Если вы заботитесь о своём пищеварении, мой добрый совет — не говорите за обедом о большевизме и о медицине. И — боже вас сохрани — не читайте до обеда советских газет» — Михаил Булгаков, «Собачье сердце».
«Кай Юлий Старохамский пошёл в сумасшедший дом по высоким идейным соображениям.
— В Советской России, — говорил он, драпируясь в одеяло, — сумасшедший дом — это единственное место, где может жить нормальный человек. Всё остальное — это сверхбедлам. Нет, с большевиками я жить не могу. Уж лучше поживу здесь, рядом с обыкновенными сумасшедшими. Эти по крайней мере не строят социализма. Потом здесь кормят. А там, в ихнем бедламе, надо работать. Но я на ихний социализм работать не буду. Здесь у меня, наконец, есть личная свобода. Свобода совести. Свобода слова. Увидев проходившего мимо санитара, Кай Юлий Старохамский визгливо закричал: — Да здравствует Учредительное собрание! Все на форум! И ты, Брут, продался ответственным работникам! — И, обернувшись к Берлаге, добавил: — Видели? Что хочу, то и кричу. А попробуйте на улице!» — Илья Ильф, Евгений Петров, «Золотой телёнок».
«Помню, в Институте Сербского на экспертизе работали у нас санитарками бабки, простые деревенские бабки, почти все верующие, с крестиками тайком за пазухой. Жалели нас эти бабки, особенно тех, кого из лагеря привезли или из тюрьмы, тощих, заморённых. Тайком приносили поесть. И вот эти-то бабки стучали на нас немилосердно. Каждую мелочь, каждое слово наше замечали и доносили сёстрам, а те записывали в журнал. А спросишь их бывало: „Что ж вы так? Вы же ведь верующие!“ — „Как же, — говорят, — работа у нас такая“. Может, и Брежнев неплохой человек, только работа у него скверная — генеральным секретарём» — Владимир Буковский, «И возвращается ветер...».
«В Таллинне праздновали 7 Ноября. Колонны демонстрантов тянулись в центр города. Трибуны для правительства были воздвигнуты у здания Центрального Комитета. Звучала музыка. Над площадью летали воздушные шары. Диктор выкрикивал бесчисленные здравицы и поздравления. Люди несли транспаранты и портреты вождей. Милиционеры следили за порядком. Настроение у всех было приподнятое. Что ни говори, а всё-таки праздник. Среди демонстрантов находился Буш. Мало того, он нёс кусок фанеры с деревянной ручкой. Это напоминало лопату для уборки снега. На фанере зелёной гуашью было размашисто выведено: «Дадим суровый отпор врагам мирового империализма!» С этим плакатом Буш шёл от Кадриорга до фабрики роялей. И только тут, наконец, милиционеры спохватились. [...] Буш не сопротивлялся. Его сунули в закрытую чёрную машину и доставили на улицу Пагари» — Сергей Довлатов, «Компромисс».
«Он ничего не признал и не подписал, но сама жестокость, с которой от него домогались признаний, утвердила его в мысли, что действительно существует какой-то громадный страшный заговор, из-за которого „лес рубят — щепки летят“, из-за которого не верят таким, как он, потому что какие-то люди, которым верили ещё больше, чем ему, оказались предателями. Он думал так и не мог думать иначе, ничто другое не могло уместиться в голове. И вот постепенно, день за днём, месяц за месяцем, год за годом, он убеждался, что, за редкими исключениями, все люди, взятые по проклятой пятьдесят восьмой статье, — такие же люди, как он. Иногда все выдержавшие и не признавшие за собой вины, чаще не выдержавшие и признавшие, но такие же, ровно ни в чём не виноватые, как он. Так это было. Но ещё страшнее, что так и оставалось до сих пор. Лагеря были по-прежнему полны людей, готовых каплю за каплей отдать свою кровь за Советскую власть. Это было невозможно выкинуть из памяти, но сказать об этом вслух — означало бы совершить бессмысленное самоубийство» — Константин Симонов, «Живые и мёртвые».
«Между вами, вчерашними, и ими, сегодняшними, лежит не просто поколение. Мы твёрдо знали, что будет война, а они убеждены, что её не будет. И это прекрасно: они свободнее нас. Жаль только, что свобода эта порой оборачивается безмятежностью…» — Борис Васильев, «Завтра была война».
«Где-то в начале шестидесятых девушка, за которой я тогда ухаживал, подарила мне на день рождения книжку-гармошку из открыток с видами Венеции. Она сказала, что книжечка эта когда-то принадлежала её бабушке, которая незадолго до первой мировой войны проводила медовый месяц в Италии. Из-за того, что плохо отпечатанные открытки были с коричневым налётом, из-за широты, на которой стоит Венеция, и из-за того, что в ней мало деревьев, трудно было определить, какое время года на них изображено. Отсутствие цвета и общий мрак изображённого подводили к заключению, которое меня устраивало: что это зима, единственное подлинное время года. Открытки были именно тем, что слово „Запад“ для меня значило: идеальный город у зимнего моря, колонны, аркады, узкие переулки, холодные мраморные лестницы, шелушащаяся штукатурка, обнажающая кирпично-красную плоть, — цивилизация, приготовившаяся к наступлению холодных времён» — Иосиф Бродский, «Меньше единицы».
«Я думаю, что мы все — матросы и литераторы, „буржуа“ и пролетарии одинаково безвольны и трусливы, что отнюдь не мешает нам быть жесточайшими физическими и моральными истязателями друг друга. В доказательство этой печальной правды, я предлагаю читателю сравнить психологию уличных самосудов с приёмами газетной „полемики“ — в обоих случаях — и в газетах и на улицах — он увидит одинаково слепых и бешеных людей, главная цель и высочайшее наслаждение которых в том, чтобы как можно больнее и жесточе нанести ближнему удар „в морду“ или в душу. Это — психика людей, которые всё ещё не могут забыть, что 56 лет тому назад они были рабами — и что каждый из них мог быть выпорот розгами, что они живут в стране, где безнаказанно возможны массовые погромы и убийства и где человек — ничего не стоит. Ничего» — Максим Горький, «Несвоевременные мысли».
Станьте первым, кто оставит комментарий