По данным «Ночлежки», благотворительной организации, которая помогает людям выживать на улице и выбираться с неё уже более 30 лет, на улицах Петербурга живут до 60 тысяч бездомных людей. Четвёртая часть из них — женщины. Одних на улицу приводит домашнее насилие, других — смерти и предательства близких, третьих — зависимость, долги и болезни. Но как бы то ни было, никто не выбирает такую жизнь самостоятельно и осознанно.
Те, кто хоть раз пытался помочь кому-то, кто оказался на улице, знают, как тяжело люди соглашаются принять помощь, если речь не о деньгах или еде. Эти отказы рождают один из самых страшных стереотипов о том, что бездомность — личный выбор, что так проще. Я поделюсь историей одного вечера, который познакомил меня с одним из множества тех людей, которые легко сливаются с неживым городским пейзажем, которых принято обходить стороной, которые «сами виноваты». Историей о том, как страшно довериться незнакомцу и как трудно выбрать из двух зол: холода и неизвестности.
Сперва неясно даже, человек это или кто-то просто забыл на остановке куртку.
Но в куртке кто-то есть. Кто-то, кто спит, или без сознания, или умер за неделю до Нового года у метро «Приморская». Рядом стоит стакан ещё дымящегося чая и лежит откушенная и капающая соусом на снег под лавкой шаверма. Человек лежит неподвижно, зажав голову локтями, поджав к груди колени.
Нужно что-то сказать: извините, пожалуйста? очнитесь?
— Вы спите на морозе, вы замёрзнете.
Но человек не шевелится. Прикасаться страшно и неясно, можно ли. Часто ли мы дотрагиваемся до незнакомцев? Не особенно. Кожа холодная, и трудно разобрать — это оттого, что уже поздно, или потому, что на улице мороз. Толкаю в плечо. Ещё раз. И ещё. Человек недовольно мычит, отмахивается — мимо.
— Вам холодно, проснитесь, не надо на улице ночевать.
Ловко придумано: не надо. Конечно, не надо, но что ты можешь предложить, кроме проговаривания очевидного? Кое-что всё-таки могу. Недалеко от Приморской в холода открывается «Пункт обогрева». Армейская пятидесятиместная палатка. Странная времянка, похожая на скинию из картинок в учебниках истории. За палаткой вдалеке — Финский залив, башня-кукурузина, подсвеченные жилы вантового моста, стадион «Газпрома». Адрес палатки: Шкиперский проток. Ориентир — снегоплавильный комбинат. Чёрта с два найдёшь, проще говоря.
— Поднимитесь, пожалуйста, холодная лавка. Помочь вам?
Мычание дружелюбнее. После первых прикосновений к коже на шее, где под ухом бьётся жилка, не страшно уже взять покрепче за рукав и с силой потянуть. Человек обретает форму. На нём чёрная короткая куртка, чёрная вязаная шапка. Чёрные джинсы и рабочие ботинки. Всё довольно чистое, если не брать в расчёт рукав, который сонно окунулся в бережно оставленную кем-то, кто был здесь до меня, шаверму.
Человек смертельно пьян. Шатается, мутно ловя глазами мои глаза. Лицо оплывшее, тяжёлое, хронически сонное.
— Как вас зовут?
— *Бормотание*
— Татьяна Александровна?
И расслышать не могу толком, и поверить, что передо мной женщина. Возмущённо вскрикивает в ответ и снова проваливается из сознания куда-то, где теплее и не надо вспоминать собственное имя.
— Так как зовут вас?
— Яна, *****, Александровна!
— Яна Александровна, тут рядом «Пункт обогрева». Там можно переночевать. Это бесплатно, слышите? Мороз сейчас. Вы тут лежите. Холодно. Давайте я вас отвезу?
Яна Александровна не понимает ни слова. Смотрит то мимо меня, то насквозь. То вдруг начинает хохотать беззубым ртом, то сосредотачивается и сжимается вся. Её вот-вот вырвет. Нет, обошлось. Сплёвывает под ноги. Ладонью опирается на лавку и отдёргивает руку — лавка ледяная. Мы с ней исполняем этот нелепый диалог добрых двадцать минут. Метро закрыли. Яна Александровна непреклонна, и я готова оставить её тут. Я злюсь и ужасно устала. Она надоела мне до чёртиков своими качелями от «Зая! Спасибо!» до «Что ты, *****, хочешь от меня?»
— Я хочу домой. А ты?
— Зая… я тоже хочу.
На «ты» проще. Яна ловит, наконец, мой взгляд и, путаясь в словах, спрашивает, куда надо ехать, кто там ждёт, что там будет. Слишком сложно. Про палатку, про «Ночлежку», про «не понравится — уйдёшь».
— Там работают мои друзья, Яна. Поедешь к моим друзьям?
— Поеду.
Такси приезжает за пару минут. Яна поднимается с горем пополам, повисает на моём плече. Кое-как переставляет ноги по снежной каше. Господи, только бы не тканевые. Только бы не тканевые кресла в машине. Штаны у Яны мокрые. Как же ей должно быть холодно. Как же я буду объясняться с таксистом...
— Яна, милая, только тихонько, я тебя прошу. Семь минут помолчи, пожалуйста. Нам ехать семь минут. Не шуметь и не блевать, слышишь меня?
Яна делается серьёзной. Складывает красные от холода большой и указательный пальцы кольцом. Показывает мне дрожащий ОК. Открываю дверцу, запихиваю её на заднее сиденье, обтянутое кожзамом. Живём. Трогаемся. Первая минута пошла.
— Волонтёрите?
— Вроде того… Знаете этот адрес?
— Ага, возят периодически.
Открываем настежь окна, чтобы впустить свежий воздух, чтобы выпустить кислый узнаваемый и стыдный запах, чтобы Яну совсем не укачало в неожиданном тепле.
— Зая! Скажи ему, пусть включит Майкла Джексона!
— Яна! Пожалуйста! Мы договорились же с тобой. Ты обещала! Тихо, блин!
Яна снова собирает пальцы в ОК и заваливается набок. Навигатор показывает четыре минуты до прибытия.
— Спасибо вам.
— Это вам спасибо.
Объясняю, что ехать надо прямиком под кирпич, что дороги там нет, но есть колея, наезженная КАМАЗами, которые везут тонны снега с городских улиц на снегоплавильный комбинат.
— Вас подождать, может? Вы долго тут?
Я не знаю. Увидев брезентовые полы палатки, Яна цепляется за мою руку, трясёт головой: «Зая! Нет-нет-нет!» Да, зая, быстро не получится.
Яна третий человек, которого я привожу сюда. И первая женщина в моём небольшом списке. Главная проблема всегда — объяснить, куда и почему надо идти. Объяснять холод не нужно, про опасности ночёвки на улице мои знакомцы знают и без меня. А вот понять, почему там, неизвестно где, безопаснее, чем здесь, пусть на холоде, зато и на свободе, в самом деле непросто. Я бы тоже не пошла. Подбирая каждый раз слова и объяснения, понимаю, что ни упоминание «Ночлежки», ни разговоры про отапливаемую палатку не помогают. Помогает сказать: там мои друзья, там тепло и безопасно. Там в девять накормят ужином и нальют чая. Помогает перейти на «ты» и не обещать ничего лишнего. Только тепло и безопасность, только то, за что я могу поручиться. А ещё помогает готовность оставить человека, когда силы на уговоры закончатся. Первое правило любой помощи: оцени свои силы. Вписывайся, если уверен, что потянешь. Выписывайся, если чувствуешь, что всё. Помогает помнить, что никто и никому ничего не должен.
Яна висит на моём рукаве, заглядывает в глаза и дрожит на холоде после тёплого салона такси.
— Зая, я не хочу!
— Пойдём вместе?
— Ты не боишься?
Из палатки выходит человек. Закуривает.
— Первый раз здесь?
— И да, и нет. Вот девушку привела. Не страшно же там, скажите? Яна, послушай.
— Не бойся! Там места почти нет. Ложись у входа, я пойду. Мне через четыре часа на работу. Я пойду. Я подремал уже. Оставайся.
Кидает в снег недокуренную сигарету, поправляет рюкзак за спиной и уходит в сторону многоэтажек. Не успеваю ничего сказать, но Яна смотрит ему вслед и, кажется, примеряет на себя, что можно так же уйти, если будет плохо.
Внутри палатки тепло и темно. На столе дежурного горит лампа, лежит незаконченный кроссворд.
— Добрый вечер. Я к вам Яну Александровну привела. А как вас зовут?
— Владислав.
— Слава! Как моего братика, зая! Славка... Славка умер. Славка хороший. Умер. Зая!
Вместе с Владиславом усаживаем перепуганную Яну на мат напротив печки.
— Зая! Зая, что это?!
В глазах ужас. Яна глядит на ревущую теплушку, вытягивает перед собой красную опухшую и по-детски маленькую ладонь.
— Это печка. Печка гудит. Чтобы тепло. Не бойся. Давай чай пить? Чай хочешь?
Владислав наливает в стаканчик кипяток из термопота. Кидает чайный пакетик. Ставит подальше от непослушных Яниных рук, чтобы не ошпарилась. Яна стягивает с головы шапку. Волосы у неё коротко-коротко стриженные. Стриг кто-то жестокий: где-то вырваны клоки, ободрана кожа; где-то торчат слишком длинные, пропущенные машинкой, волосы. Без шапки она совсем похожа на мальчишку. Яна ворочается и матерится, стягивает дутую куртку, уменьшаясь в размерах почти до ребёнка. Я прошу быть потише — рядом ещё три десятка тех, кому некуда идти. Кто-то всхрапывает, кто-то перешёптывается, кто-то, кажется, молится или бредит.
Владислав записывает имя и дату рождения Яны. Спрашивает про место последней регистрации. Яна вздрагивает, встревоженно и тихо зовёт уже привычным «зая», прося, чтобы за неё заступились.
— Давайте вы у неё утром спросите, хорошо?
— Хорошо.
Из обрывков разговора понимаю, что постригли Яну в рабочем доме. Таких десятки в городе. Или сотни? Тысячи? Обычные квартиры в многоэтажках, коттеджи в дачных посёлках — если не знаешь, никогда не догадаешься. В рабочие дома ведут объявления на столбах и остановках: «Помощь зависимым. Жильё. Ежедневные выплаты». Те, кто однажды доверился таким объявлениям, едва ли легко примут чью-либо помощь в следующий раз. Особенно женщины. Если складывается удачно, то в рабочих домах они убирают, стирают, готовят, красят, штукатурят за еду и копейки, если складывается иначе — ко всем названным обязанностям добавляется сексуальное рабство. Те, кто умудряются выбраться, не повредившись умом, больше никому не доверяют. Яна пошла со мной, и мне хочется верить, что ей повезло, что то из многих зол, которое заставляет сознание рассеяться и больше никогда не вспоминать себя, обошло её стороной.
Яна шарит руками по мату, по куртке, проверяет, на месте ли телефон. На месте ли руки и ноги, лицо, голова. На месте ли она сама, целиком. Когда пальцами добирается до стриженой макушки, начинает тихо плакать.
— Зая, у меня были волосы мамкины. Белые-белые. Такие волосы. Мамка очень хорошая была. Они меня постригли, зая, они, ***** меня науродовали, зая!
Яна переходит на крик. Глажу по голове. Волосы мягкие, совсем детские. Прошу быть тише.
— Отрастут, моя хорошая. Не зубы, отрастут. Покрасишь. Захочешь белые — будут белые. Захочешь — рыжие, как у меня. Захочешь вообще зелёные.
— Зелёные!
Яна заходится таким хохотом, что в углу кто-то отвечает приглушённым матерком. Яна зажимает смеющийся рот рукой. Радостными глазами смотрит мне в глаза. Не промахивается. Другой рукой берёт стаканчик с чаем и шумно отхлёбывает. Что-то спрашивает у Славы. Мне надо идти. Что я ей скажу? Что мне пора домой? Что у меня есть дом? Слава видит мои метания. Снова подходит с планшетом и начинает расспрашивать, хочет ли Яна есть, надо ли переодеться. Убегаю. Из палатки слышится обиженное «зая!»
Дорога заметена. Мимо, качаясь, тащатся нагруженные снегом машины. Даже этот холод можно отогреть и растопить, надо же. Я иду по чьим-то следам. Может, парня, который ушёл на работу, оставив Яне своё место, может, кого-то, кто тоже привёл человека с улицы. Таких, кажется, очень много. Каждый делает несколько своих шагов, таща на рукаве того, кто попал в беду. Кто-то же оставил рядом с Яной шаверму и стакан с чаем; кто-то же возил в машине с дерматиновыми сиденьями потерянных незнакомцев; кто-то же прошёл первым по сугробам, чтобы следующему было легче шагать.
P. S. В джексоновской Smooth Criminal вместо Annie мне теперь, конечно, слышится «Яна». И видятся её пальцы, сложенные в ОК.
